Дверь скрипнула, на пороге показался Костя – так звали моего друга. Только обут он был в валенки, а сам – в какой-то поношенной форме.
– Привет, ух, и забрался ты! А чего так вырядился? – я поднялся по скрипучим ступенькам и зашёл, не дожидаясь приглашения.
В избушке топилась печь, и, скинув рюкзак, я поспешил к ней и протянул ладони. Странно – будто вообще не грело!
«Так бывает! – вспомнил я. – Недаром же говорят, когда сильно замёрз, ничего не чуешь, можно даже ожог получить – и не заметишь даже!»
Костя же – вот странность – вообще ничего не сказал, а сел за круглым столом, на котором горела керосиновая лампа. Я всмотрелся, потирая руки, – его лица было не различить, а только бледные пальцы, что слегка постукивали. Медленно, напрягающее.
«Ерунда какая-то!» – подумал я, и сразу вспомнил про листовку.
– Костя, слушай, на пути к тебе встретился мне мужик какой-то странный. Вот дал мне, прочти! – и я протянул.
Друг не принял, и я просто положил на стол и вернулся к печи. Я по-прежнему не мог разглядеть лица, и только представлял, что он, наверное, читает.
– Командир пятого боевого участка тов. А. Голиков, – впервые произнёс он странным голосом. Вроде бы – его, но другой, более низкий. – Знаешь, кто такой А. Голиков?
– Да откуда же…
– Знаешь. Это тот, кто написал «Тимур и его команда».
– Гайдар, что ли?
– Аркадий Петрович Голиков. Он в юности командовал полком. Потом в воспоминаниях напишет, что в кошмарах к нему часто приходят люди, убитые им в детстве. Всё это было здесь, в наших тамбовских лесах. И листовку эту с призывом сдаваться и выходить сочинил он. Можно сказать, это первое его произведение… художественное. В ней говорится, что все, кто ушёл в леса, кто связал себя с антоновской бандой, но готов раскаяться, могут смело выходить и идти домой. Пахать землю. Прощёный день. Каждый будет помилован.
«Будет помилован. Будет помилован!» – я вздрогнул, потому что ударили большие настенные часы, которые я не замечал раньше. Вылетела птица –похожая на филина, я не успел различить, только сверкнули оранжевые глаза.
– Неужели? Почему же, говоришь, художественное? Не было прощения что ли в итоге тем, кто сдавался? Да и у мужика она откуда?
Друг ответил не сразу – мне подумалось, словно он меня и не слышал.
– Голиков объявил прощёный день, и из лесов многие тогда вышли, – продолжил мой друг Костя всё тем же малоприятным низким голосом. – Но не все. Многие не решились, так и остались в лесах… И есть те, что ходят до сих пор. Иногда их можно встретить на лесных перекрёстках.
Выходит, это кого же я встретил? Мне стало не по себе.
– Кость, а что ты там говорил, ну, про водочку, погреться бы?
Тот привстал, задул лампу, накинул полушубок. Листовка по-прежнему лежала на столе и во мраке бледно пульсировала.
– Нет, сейчас лучше спать, – я вновь не видел его лица.
Ладно, спать, так спать! У печи была лежанка, и я, не раздеваясь, плюхнулся на неё. На миг отвернулся к стене – там висел выцветший ковёр с оленем, от которого тянуло плесенью, повернулся опять к печи, слыша её потрескивание, но не чувствуя жара. Подумал:
«Водочка. Сальце. Грибочки. Вот идиот, зачем тогда шёл вообще?»
Нужно было встать, пойти в соседнюю комнату и поговорить с Костей. Я даже несколько раз вставал и заглядывал в тёмный проём, но… не решался.
Прислушивался – думал, различу его мерное спящее дыхание, но только стучали старинные часы. Под них я и уснул, постоянно вздрагивая от холода. Несколько раз приоткрывал глаза, и казалось, что Костя зашёл беззвучно, и теперь сидит на краю. Вместо лица – тёмное пятно, а ладонь – бледная в свете луны, тяжело ложится мне на грудь и тянется выше, выше…
***
Когда проснулся, в мутное, покрытое паутиной запотелое окно едва пробивался тусклый свет. Я встал, размялся с хрустом, поднёс палец к ноздре, пытаясь выдохнуть, и не смог – полностью забита! Насморк и всё сопутствующее я себе, похоже, заработал.
Но где же Костя, который встретил меня вчера так холодно во всех смыслах, да ещё и какую-то жуть рассказал! И где, кстати, портрет его деда, он же сказал, что повесил его, и что он…
Как две капли воды похож на…
Бросив взгляд на покрытый толстым слоем пыли круглый стол и ржавую керосинку, я схватив рюкзак и выбежал из дома. Едва дыша, обернулся на распахнутую дверь, которая скрипела, а из пустоты… на меня…
Нет, у меня не было сил заглядывать в эту пустоту и видеть кого-то в проёме, и я кинулся, поскальзываясь на покрытой инеем дорожке, стараясь как можно быстрее добежать до проклятого квартального столба с двумя цифрами «тринадцать».
Едва дыша, я схватился и повис на нём, как на мачте корабля. Опал бессильно на колени, прочертив ногами за собой две полосы. Не мог поверить: да не было никаких двух цифр «13», а только одна! И не на той стороне, откуда прибежал я, а на противоположной. А на той, где находился мрачный домик, теперь значилась другая – «31».