Но больше фотографий не последовало. Как-то раз утром Римини мылся в душе, а Вера, набросив его халат, читала ему скороговоркой утреннюю газету, успевая при этом откусывать и жевать хрустящий тост. Так они начинали новый день не в первый раз, и при этом каждому доставалась своя доля удовольствия: Римини нравилось получать утренние газеты, а Вера, в которой новости, за исключением, быть может, самых неожиданных и экстравагантных, не вызывали ничего, кроме скуки, очень любила читать вслух — делала она это увлеченно и самоотверженно, словно задавшись целью довести дикцию до совершенства; как учительница иностранного языка в младших классах, она читала, успевая произнести абсолютно все звуки в каждом слове. Когда Римини поднимал выскользнувшее мыло — здоровенный скользкий кирпич, который он за бешеные деньги купил по совету приятеля-фармацевта, — ему показалось, что Вера произнесла слово «Рильтсе». Мылу тем временем удалось все же вырваться на свободу — оно дважды ударилось о кафельную стену, ткнулось в занавеску душа и наконец, соскользнув по ней, затихло на полу. Вера потянулась за ним, продолжая при этом читать: «…в этот четверг, завершая кругосветное турне, которое началось девять месяцев назад выставкой во флорентийском палаццо Питти и продолжилось в парижском центре „Бобур“, а также в галерее „Спероне“ в Нью-Йорке, — в Музее изящных искусств открывается выставка „Младшая рука“, представляющая обширное собрание набросков, эскизов, черновиков и прочих „частных“ произведений выдающегося английского художника…»
Бывают плохие сны, которые продолжают давить на психику человека и после его пробуждения, — точно так же внезапное напоминание о Рильтсе окрасило весь день Римини в мрачные тона. Римини даже не вспоминал больше о художнике, но где-то в дальнем уголке сознания продолжал ощущать ненавязчивое и одновременно непреходящее присутствие чужого человека, монотонное, как эхо какой-то былой боли. Римини постарался забыться, погрузившись в работу с головой. В эти дни он переводил, а точнее сказать — переписывал антологию совершенно нечитабельных рассказов о половых извращениях; каждый следующий рассказ — новый интересный клинический случай — он предвкушал, как курортная читающая публика ждет постельной сцены в каком-нибудь толстенном романе, действие которого разворачивается в экзотических азиатских декорациях. Столько кокаина, как в тот день, он еще никогда не принимал. Четверть дневной дозы, остававшаяся у него с предыдущего дня, — Вера неожиданно для Римини пришла чуть раньше обычного — была уничтожена буквально в один присест: попрощавшись с Верой, он вдохнул весь вчерашний остаток, даже не удосужившись разделить порошок на две дорожки, чтобы втянуть его обеими ноздрями по очереди. Сочетание возбуждения и бесчувственности, которое он испытал в тот раз, было просто невыносимым, — чтобы избавиться от него, Римини пришлось мастурбировать четырежды в течение каких-то трех часов; ощущая потребность все-таки завершить последний сеанс онанизма, бессильный Римини был вынужден обернуть член трусиками Веры — в последнее время она регулярно оставляла свое белье у него в квартире.
Из всех эффектов развода, по крайней мере из тех, в которых Римини отдавал себе отчет, лишь один продолжал по-настоящему удивлять его: каким образом приметы любви, оставшейся в прошлом, приметы «другой жизни», как ему нравилось мысленно называть ее, смогли не просто выжить в произошедшей катастрофе, но и продолжить существование в новой жизни, не растеряв присущего им глубокого смысла? Как могло получиться, что изменилось все, кроме этого? Интересно, что же это за организмы: такие живучие, что смогли пережить смену геологических эпох, — а умерщвление двенадцатилетней любви, несомненно, было эпохальным рубежом. Иногда, проходя по улице, Римини глазел по сторонам, и его взгляд наугад выхватывал из пространства вывеску с названием какого-нибудь бара, плакат с рекламой фирмы, производящей одежду, табличку с названием станции метро, обложку книги, лежащей на уличном прилавке, журнал в витрине киоска, собаку, название курорта на рекламе в витрине туристического агентства, еще что-нибудь — казалось бы, незначительное, но при этом настолько полное прошлой жизнью, что Римини становилось физически не по себе: какая-то невидимая рука словно рвала ему душу на две части. Это было огромной силы столкновение двух массивов времени — не двух чувственных опытов. Оказавшись в самом центре столкновения, Римини начинал думать о том, нельзя ли найти какое-нибудь радикальное, быть может даже хирургическое, решение этой мучительной проблемы; ему вдруг начинало казаться, что амнезия, по крайней мере частичная, — это вовсе не кара Господня и не прозябание в тусклом унылом пространстве, где не хватает одного измерения, а, наоборот, подарок судьбы, Хорошенько поразмыслив, он все же приходил к более здравому выводу: нужно было продолжать бороться за свою новую жизнь — бороться последовательно, преодолевая сопротивление прошлого шаг за шагом и выдирая из своей души, из памяти, из сердца один за другим все те приметы былой любви, которые еще не потеряли для него значения; чтобы справиться с этой задачей, требовалось время и определенная решительность — как, например, для того, чтобы заставить себя вычеркнуть из телефонной книжки тот номер, который явно уже никогда не понадобится.