Римини снова засмеялся. «Восстание, бунт? — переспросил он. — Я не собираюсь восставать. С чего ты взяла?» — «Ты так много работаешь. Тратишь так много сил, — сказала в ответ София, как будто тронутая его поведением. — Смотри. Ты тратишь силы на то, чтобы не звонить мне, не решить наконец вопрос с фотографиями и не забрать себе свою половину, не отвечать на мои сообщения, чтобы кинуть меня, не явившись на открытие выставки Рильтсе… Римини, ты же совсем не отдыхаешь. Ты специально коротко стрижешься, потому что прекрасно знаешь, что мне это не понравится. Ты принимаешь кокаин. Носишь эти дурацкие куртки-кенгурушки с капюшоном. Заводишь себе молоденьких девушек (да, кстати, Хавьер мне сказал, что она страшно ревнивая, это правда?). Ты даже отказался ходить к гомеопату, который вылечил тебя от лишая…» Римини хотел посмотреть ей в глаза, но не смог. Он водил пальцем по тарелке, перетаскивая с места на место крошки, оставшиеся от тоста, и то сгребал их в кучку, то пытался изобразить какой-то узор. «Ты же как солдат на войне. Может, хватит? Поверь, нет необходимости все время быть начеку, все время сражаться, — сказала София. — Успокойся. Не нужно менять свою жизнь ежесекундно. Делай только то, что тебе хочется. И, пожалуйста, не бойся: никто не будет пытаться вернуть тебя в прошлое». В это мгновение Римини поднял голову и впился глазами в переносицу Софии, туда, где послеоперационные гематомы, постепенно бледнея, приобретали цвет старой пожелтевшей бумаги. «Что? — сказала она, застигнутая врасплох, от неожиданности даже прикрыв лицо рукой. — Что скажешь? Ничего? Надо же, каков мерзавец. До сих пор мне ничего не сказал. Давай выкладывай. Как я тебе? Нет, конечно, пока что еще не… В общем, еще не все видно… Вот когда воспаление сойдет… Ну что ты уставился? Да, я сделала операцию. Тебе-то какое дело. Ты, например, переехал. А я себе нос исправила. Давай колись. Хорошо получилось?» — «Ну да, наверное… Должна быть, хорошо». На этот раз Римини посмотрел на Софию не украдкой и не внезапно, а в открытую — внимательно и изучающе; сравнивая ее лицо с тем, что было запечатлено в его памяти, он, убей бог, не видел никаких особых различий. «Это непростой хирург. У него особый подход, — сообщила ему София, словно прочитав его мысли. — Он на дух не переносит этот поточный метод изготовления вздернутых носиков. С его точки зрения, каждому лицу соответствует единственный и неповторимый нос, и, само собой, каждому носу полагается только одно лицо. По его словам, все хорошие пластические хирурги (настоящие, не те мясники, которые кромсают лица, как котлеты) работают исходя из этого основополагающего принципа. Ну, что ты молчишь? Разницу видишь? Есть, есть разница. Вот сюда посмотри — видишь? Да ни хрена ты не видишь. Ладно, надо подождать — пока там все опухшее, конечно, ничего не понятно… Но ты говори, скажи хоть что-нибудь. Вот скажи, если бы ты меня не знал, если бы увидел меня сегодня в первый раз в жизни (ну, не совсем так. Вот представь, что мы с тобой в первый раз встретились, а я — красивая, в нормальном виде, без этих дурацких синяков на носу) — влюбился бы ты в меня без памяти или нет?» Римини приоткрыл рот, да так и замер, не зная, что ответить. «Успокойся ты. Это шутка. Риторический вопрос, понял? — София рассмеялась, как королева, дающая приговоренному к смерти двухсекундную отсрочку перед исполнением приговора. Затем, посмотрев на Римини чуть искоса и явно осмелев от привычного ей чувства близости с ним, она вернулась к той же теме. — А впрочем, что это я с тобой церемонюсь? Мог бы и ответить. Давай говори. Влюбился бы ты в меня или нет? Можешь, кстати, наврать, если, конечно, хочешь. Но учти — я все равно догадаюсь. Ты же знаешь, что я умею читать мысли и…» Римини сунул руку в карман, вынул несколько банкнот и положил их на край стола. «Мне нужно идти», — сказал он. Ему бы очень хотелось, чтобы его голос прозвучал уверенно и твердо — как голос человека очень занятого и при этом невероятно великодушного, одарившего собеседника вниманием, бескорыстно уделившего ему толику своего драгоценного времени, но вынужденного немедленно вернуться к своим великим делам и тяжелым, но почетным обязанностям. Увы, фраза прозвучала не слишком убедительно и скорее походила на вопрос, чем на утверждение. Он ощущал себя так, словно заплыл в открытое море, полагая, что действует осторожно и не отдаляется от берега на слишком большое расстояние, но, обернувшись, увидел, что вокруг лишь волны, а берег едва угадывается тонкой полоской на горизонте; Римини попытался выгрести против течения, уносившего его в океан, прекрасно понимая, что все бесполезно — что сил доплыть у него уже не хватит. «Что это ты? — сказала София. — Ни с того ни с сего вдруг так заспешил». При этом ее губы чуть заметно искривились — не то от обиды, не то в презрительной улыбке. «Представь себе», — сказал Римини и жестом подозвал официанта. «Интересно, что это у тебя за дела. Что за важные проблемы заставляют тебя вот так сорваться и уйти?» — «Ничего особенного. Просто дела», — сказал Римини. Он заглянул в счет и понял, что денег ему не хватает; тогда Римини принялся обшаривать свои карманы под пристальным и одновременно безучастным взглядом Софии. «Римини, ну разве можно так жить?! Ты просто как Золушка. И стоило ради этого уходить от меня. Живешь по расписанию, ходишь по струнке. Не понимаю». — «София, прошу тебя, не начинай…» — сказал он, выкладывая на стол из карманов все подряд — ключи, потертый листок квитанции за полученный по почте очередной специализированный французский словарь, сплошь исписанный номерами телефонов, два билета в кино и пустой блистер из-под таблеток аспирина, вскрытые окошечки которого смотрели на мир, как два ряда полуприкрытых глаз; увы, среди всего этого богатства деньгам места не нашлось — ни единой монеты, ни одного сентаво. Тем временем к столу вновь подошел официант; Римини посмотрел на него умоляющими глазами, в очередной раз засовывая руки в уже безнадежно пустые карманы; «Куда же они подевались… Я же помню, что где-то у меня лежали…» — «Я заплачу, — перебила его София. Затем, глядя на Римини, но обращаясь к оф