– Ну... Интересно.
Чувствовалось, что я ему поднадоел уже. Он опять почесал под мышкой и полез под стол. Чем-то он там шуршал – то ли бумаги перелистывал, то ли бутерброды разворачивал и ел. Наконец вылез, кряхтя:
– Вот. Есть одно местечко. Женщина. Только учти – простых женщин не бывает. Когда вырастешь, будешь пирожками торговать и...
– Нет!
– Почему?
– Я врать не смогу! Они же должны всегда говорить: пирожки свежие, сегодняшние! И в глаза покупателю смотреть. А пирожки эти еще их бабки жарили, до войны...
– Неужели врут?! Что же ты их не уличал?
– Им жить надо. Иначе ничего не продадут. Да и мало ли кто врет, что ж – каждого уличать? И потом, они ведь, может, свято верят в то, что нам с вами враньем кажется. Сами говорили – дело индивидуальное...
– Да ты философ, батенька! Или психолог?
– Какая разница, – потупился я и ковырнул ножкой.
Он наклонился ко мне и, воровато глянув по сторонам, спросил:
– Манекенщицей будешь?
Я тоже оглянулся и перешел на шепот:
– Какой?
– Самой настоящей. Французской.
– А итальянской можно? Ой!.. А если приставать начнут? Я ж красивый буду!
– А коленом в пах?
– Можно.
– А на каблуках сможешь?
– А то! От бедра!
– Записываем?
– Нет! Подумать можно?..
III
Все то же поле, все тот же дядька, все то же смятение в моей душе. Две недели мы морочим друг другу головы: он пытается меня куда-то пристроить, а я (сам себя не узнаю) не могу принять ни одного предложения. С одной стороны – спешить отсюда, вроде, некуда, что там еще меня ждет. С другой – слишком уж тут монотонно. Лицо мое заросло щетиной, да, собственно, и не щетина это уже, а бороденка жиденькая, а вот дядька как был гладко выбрит, так ничего ему и не делается. На языке моем вертятся вопросы про этот мир, или что тут у них такое. И еще я хочу понять – зачем эта процедура. Если гибель моя была неизбежной, то и чикаться не стоит – назначили дальше, и все. Если у меня здесь выбор есть, то почему мне не дали выбрать там – погибать или нет. А я бы и не торопился. Мне и там хорошо было...
– А чего тебе там было хорошо? – вдруг заговорил дядька.
– Да все было хорошо! – и такая злость на меня накатила. – Зачем влезли, если сами не знаете, чего хотите?
– Чего хорошо-то было? В танке гореть хорошо было?! – вдруг заорал дядька.
– В каком танке, псих ты ненормальный?!
– В вашем драном Т-90! Ненавижу ваши танки и бомбы! Идиоты!..
Дядька даже привстал за своим столом. Потом наклонился, достал телевизор и включил его. На экране появилось скорбное лицо Фила Донахью. На чистом русском Фил стал рассказывать про какого-то Отто Дылермана, который со своим сыном на русском танке прикрывал ударную турецкую пехоту в Шервудском лесу. При этом на экране крупным планом: я (!) застегнул танковый шлем, помахал в объектив рукой, и танк рванулся с места.
– Отзывчивые русские танкисты сами предложили помощь пехотинцам. Пять километров дороги ударная группа преодолевала двадцать восемь часов! Отто Дылерман с сыном подавили все огневые точки гренландских сепаратистов, однако блуждающая противотанковая ракета угодила прямо в левое крыло их машины... Вечная память героям! – седая голова диктора скорбно поникла...
А я сидел, как парализованный: челюсть висит, во рту пересохло, глаза вытаращены.
– Я что – в психушку попал?
– Ты это брось! – обиженно откинулся на стуле мой чичероне...
– Какая турецкая пехота? Какое левое крыло?! Я не был маном, тем более в танке!
– А кем ты был?
– Журналистом! На берегу озера красивого! На Севере!
– Да брось ты. Вот тут записано, – он достал из кармана затерханную бумажку, – Отто, православный буддист, гражданин Африканского советского союза. У вас там директором Диего Марадона, – и тут дядька потерял свою уверенность. Что-то он сообразил...
– Вы все напутали! – я так устал, что сопротивлялся из последних сил.
– Ты думаешь? – он внимательно стал смотреть на меня. Я понял: дядька читает мое сознание.
– Да... Ошибочка вышла... Ну, не взыщи. Не оттуда мы тебя изъяли. Не с того макета, – он досадливо цыкнул зубом. – Ладно, пока. Увидимся еще, – и попробовал улыбнуться.