В Берлине, да и в других городах, где я побывал, постоянно слышишь русскую речь. В Гамбурге, примеряя пиджак, консультировался с русскими, которые тоже что-то покупали. Там же, в Гамбурге, сидя на улице в кафе, услышал не просто русский, а до боли знакомый, почти родной голос – через столик от меня сидел Лев Дуров и что-то оживленно рассказывал собеседникам. Я, как робот, выхватил из сумки фотоаппарат, взвел затвор... и не стал снимать. Неловкость овладела, хотите верьте, хотите нет. Дуров был, как мне показалось, с семьей на отдыхе. Не стал я изображать из себя папарацци.
Да, в Гамбурге мы были в театре: давали оперу Веббера «Призрак оперы». Сильно. Очень сильно. Голоса и оформление завораживают настолько, что первое полуторачасовое действие смотрится на одном дыхании. Невольно вспомнил мюзикл на Бродвее в Нью-Йорке, где был год назад, – хваленый Бродвей может отдыхать. Или вообще поискать другую работу. Нам сказали в театре, что «Призрак оперы» каждую неделю идет уже одиннадцать лет, и постоянно с аншлагами (цена самого недорогого билета на галерке – пятьдесят марок, или двадцать три доллара, или ужин на двоих в недорогом ресторане, или хорошие джинсы на распродаже).
Страна, как вы уже поняли, мне понравилась. Вот переварю впечатления, разложу их в голове по полочкам и расскажу о поездке детальней.
Июль, 2001
ХОЧУ НАПИСАТЬ СОВЕРШЕННУЮ
Хочу написать совершенную глупость, чтобы, читая этот бред, вы думали: какой он все-таки дурак, а я такой умный!.. Но не выходит у меня! Какую мысль ни подумаю, а она глубока, широка и остроумна. Боюсь, вам даже скучно будет читать.
Вот на днях, глядя на одетых в легкомысленно-летнее представительниц арийской расы, сочинил очередной рассказ. Точней, даже не сочинил, а прозрел им. Озарило меня, то есть. Рассказ называется так: «Об истоках интернационализма и даже где-то космополитизма».
А звучит само произведение следующим образом: «Грудь женщины наднациональна». А?! Каково?!
Сильно и до самой глубины. Вы, конечно, можете продолжить о женских ножках, животиках, шейках, но это уже будут чистейшей воды компиляции. Не советую. Вторичность не украшает. И не облагораживает.
А вот еще история о том, как таможенник в аэропорту нарушил тихое и непритязательное течение моих мыслей.
Идем по зеленому коридору (оружия, наркотиков, золота нет, так что декларации не заполняем), и один из таможенников обращает внимание на меня. Точней, не на меня, а на цвет мой. При очень больной фантазии меня можно принять за арабского шейха или чеченского террориста. Вот таможенник и спрашивает, куда это я собираюсь и с какой целью. Я честнейшим образом смотрю ему в глаза и отвечаю, что лечу в Германию в составе группы редакторов газет. Он еще раз смерил меня взглядом с ног до головы и тихо изумился:
– Вы – редактор?!
Вот же-ж паразита кусок! Ну да, в джинсах я, ну да, в кроссовках (любименьких), в футболке, так что ж, я теперь совсем на редактора не похож? И в бане мне, может, раздеваться нельзя? И что за манера оценивать содержание, исходя из одной только формы?! Да вы, батенька, формалист! – заявил я таможеннику. – Да я, любезнейший, просто большой либерал и, не побоюсь этого слова, демократ. Да вы мне в душу загляните! А он отвечает: сию минуту! Укладывает меня на транспортерную ленту и пропускает через рентгеновский аппарат, которым чемоданы просвечивают. Я еду в темноте, ничего не вижу и волнуюсь ужасно: а ну как там у меня ничего не засветится. Это что же получится – пустой я внутри, бездушный совсем, да? Однако выезжаю из ящика, а вокруг уже публика, и все аплодируют и цветы мне подносят. Оказалось, что черно-белый монитор показывал меня изнутри в самых ярких и радужных красках. Вот такая у меня душа – яркая и впечатляющая! Мелочь, но было приятно...
Ладно, конец этой истории я наврал. Жутко наврал. Не просвечивали меня, и не то что разноцветной, а вообще никакой души внутри меня не обнаруживали. А вот другая история, как я в Гамбурге виски в баре заказывал, так она от начала до конца – чистая правда.
Захожу в бар. А времени далеко за полночь. И я уже устал от встреч, разговоров, прогулок и впечатлений, короче, пора принять. А бар большущий, длинный, и во всю его длину стойка тянется, и народ вдоль стойки толпится. Подхожу скромно к уголку, смотрю: там бармен в такт музыке извивается. Я жестами привлекаю его внимание. Жестами – потому что у него на голове наушники. И еще про себя думаю: странный бармен – музыку на работе слушает. Но мало ли, как у них, у барменов гамбургских, принято, чего я им указывать стану. Он, наконец, меня заприметил. Кричу ему сквозь музыку громкую: