Больше он нам не нужен, и он исчезает из нашей жизни. Да, начинается наша жизнь. Жизнь урывками, пунктирная, мучительная и радостная, счастливая и печальная...
Анна...
Два или три дня в Москве. Чуть ли не в первый вечер пытаюсь ее склонить к близости. Но я не могу сказать ей, что уже люблю ее – бешено, нежно и преданно. Потому одним из моих аргументов был:
– Ну ты же никогда не занималась любовью с видом на храм Василия Блаженного!
Увы, Блаженный не прошел. Не заценила. Хотя потом призналась, что вела себя, как дура – потеряла такие вечера. А мне все равно было хорошо с ней. Говорить о влюбленных, как о двух половинках, – глупо и даже пошло, и все же... До сих пор уверен, она была тем человеком, которого не было у меня долгие годы, а может быть и никогда.
Через два месяца она приехала ко мне. Работы у меня было много, но я старался побыстрее ее заканчивать, после чего, как ошпаренный, летел домой. Она ни разу не намекнула, что ей скучно и одиноко. Дома меня ждал ужин, что, впрочем, было и не столь важно. Главное, что она светилась радостью. А я так просто парил над землей. И она уже не сдерживалась. И удивлялась себе:
– Боже, я даже не подозревала, что способна на такое!
Это была неделя счастья. Абсолютного. Огорчало лишь то, что скоро ей возвращаться домой. Но, с другой стороны, скорая разлука, наверное, обостряла наши чувства. Помню еще, что было тепло и солнечно, и в доме моем было все время светло. И свет этот, воля ваша, шел от нее.
Расставались мы как-то отчаянно, как будто умирали. Потом были письма. Какие чудные письма она писала! И стихи. Легкие, изящные, остроумные. И стихи были обо мне. И называла она меня, как никто никогда не называл: ангел мой. Мне даже неловко было.
В начале зимы мы опять встретились. Просто не выдержали и съехались в Москве. Сняли комнату. Где-то на окраине, но нам было абсолютно все равно, лишь бы никто не мешал.
И в этот раз Анна плакала. Горько и безысходно. С первого из этих трех дней. Мне тоже хотелось плакать. От печали и от бессилия.
Тут надо немного сказать о ней, чтобы понять суть.
Она работала и работает довольно большим начальником. На работе ее даже в глаза называют «генеральшей». И не потому, что отставной ее муж был офицером и сыном генерала. Она на редкость сильный человек. Всегда собранная, сосредоточенная, всегда здравомыслящая. Стройная, крепкая фигура, красивое лицо, интеллигентные и женственные манеры. Но красота ее выглядела неприступной и холодной, как Миланский собор, как скульптура Ники Самофракийской – любоваться можешь, но надежды оставь. Как я растопил этот лед? До сих пор ума не приложу. Даже не пойму, как я вообще подошел к ней. Мне кажется, понаблюдай я за ней чуть больше, никогда не решился бы на приступ. Но, видать, судьба была.
И вот этот сфинкс, генеральша Анюта рыдает у меня на груди. И сам я, толстокожий и невозмутимый, давно принимающий жизнь такой, как она есть, и без личных претензий, носом шмыгаю, и такое отчаяние во мне, что сил нет. Она никогда не сможет переехать ко мне. Работа – хрен с ней, но у нее дочь-инвалид и больная мама. И я не смогу уехать туда – семья. Как мы были несчастны!
И было холодно, сыро, и с неба густо валил тяжелый мокрый снег – начиналась зима...
Когда бывает совсем тошно, я звоню ей. Нет, не поныть, не пожаловаться, а просто услышать ее голос. Удостовериться, что она – не сон, что она есть на самом деле. И услышать это горько-сладкое:
– Ангел мой...
Август, 2001
САМАЯ УЖАСНАЯ НОВОСТЬ...
Самая ужасная новость за прошедшую неделю: я, видимо, мазохист! К такому выводу меня подталкивают два факта: второй день у меня болит зуб, а я все не иду к доктору, и – я по-прежнему люблю женщин.
Ну, со вторым более-менее понятно – это по инерции, на рефлекторном уровне. На днях я вдруг понял, что мне уже 46. Цифра 45 воспринималась еще относительно оптимистично, но 46... Есть в ней что-то гнетущее. И четная к тому же. Не люблю четности, кратности. Двуличие какое-то, приспособленчество, готовность к слепому услужению. Такая она цифра гнусная, 46, что кажется: пора прекращать со старыми привычками. Не ходить, к примеру, по выходным в кроссовках, не волочиться за женщинами. Иначе, что люди скажут!..
И тут еще зуб. Болит, собака. С утра анальгин жую. А к доктору не иду. Вы спросите, почему? Отвечаю: зуб-то последний! Он мне дорог как память о беззаботной молодости. Бывает, открою рот перед зеркалом, полюбуюсь им и вспоминаю, вспоминаю... Эх, было время! А доктор возьмет и выдернет его. А вдруг память мою отшибет? Встречу вас на улице, вы мне: здравствуйте, Степан Петрович! А я: пардон, не имею чести... Впрочем, французский язык я тоже забуду, он ведь из моей молодости. Кто Степан Петрович?.. И о чем это я?..