Рамаданов, между тем, радостно пожал тонкую, до смешного, руку библиотекаря и, обняв его за плечи, подвел к Матвею:
— Знакомьтесь: Силигура — библиотекарь. Кавалев — мастер и лицо, вполне самобытное.
Забавно наряжая свое тощее лицо в улыбку, Силигура сказал едко:
— Слышал. — И он сделал величественный жест рукой. — Пожалуйте в зал.
Конечно, не Силигуре было б приглашать посетителей в это высокое и величественное зало. Приглашение должен бы высказать кто-то в мантии с превосходным титулом адъюнкта или чего-нибудь в этом роде. В качестве прилагательного здесь никак не мог находиться Силигура!
В каком-то сказочном акробатическом поступке, указывающем на ум и ловкость строителей, неслись вверх, к лепному потолку, витые колонны, промежутки между которыми заполняли шкафы с книгами. Впрочем, отовсюду шкафы, словно бы застывшие водопады мыслей, обступали посетителя. Книги стояли, как поступки прошлого и как действие настоящего: и в золоте, и в холсте, и в картоне, и в малюскине, и в коже. Это были рассказы и о благороднейших поступках людей, и о подлейших насилиях, и об актах гнусной купчей, и полные актов обвинительных к строю прошедшему и к строю, существующему неподалеку, к тому, который идет сейчас к Проспекту Ильича, сжигая и умерщвляя вокруг себя все живое. Это были и сухие академические записки, которые не сцепит с вами никакая связь; и страстные возгласы гениев, которые употребляют слово, как власть, и это слово именно в таинственной власти соединяется с вашим сердцем так же ярко, как соединяется тлеющая лучинка с кислородом. Словом — это были тома книг, тех самых книг, которые всегда говорят вам, что они готовы сделать все, что от них зависит, — и которые, как никто, исполняют точно это обещание!..
Библиотекарь провел посетителей в свой кабинет, помещающийся рядом с залом. Стеклянные стенки позволяли библиотекарю видеть и впитывать в себя ту радость творчества и знания, которая господствовала в зале и сияла в глазах и во всех движениях читателей.
Рамаданов говорил с негодованием библиотекарю, который сочувственно и быстро кивал головою:
— Я считаю абсолютным подлецом человека, укравшего книгу! И ее украли у меня! — Он потряс томом «Утраченных иллюзий», который принес с собою. — Вот почему я брал читать ее у вас. Ибо, каждый цивилизованный человек должен иметь у себя эту книгу: евангелье того, как капитализм уничтожает таланты! О, если б у нас сейчас написали такую же книгу о том, как хотят погубить фашисты наши таланты, уже в прямом бою…
Рамаданов бросил книгу на стол, говоря этим движением, что крайне сожалеет об отсутствии такой пламенной книги о современниках. Затем он прикрыл дверь, положил руки на плечи Матвея, подвел его к креслу, расположенному против кресла, за которым обычно сидел Силигура, и, лукаво улыбаясь, сказал:
— Я хочу вас попросить, Владислав Николаич, об одном одолжении. Ваша «История СХМ» — чем больше я о ней думаю, тем сильнее убеждаюсь в этом — блистательный подвиг мысли. Изъявляю вам свою преданнейшую благодарность! Но, одно дело — действие на расстоянии, другое — действие в лоб. Приведите ее в движение.
Силигура, видимо, очень польщенный, быстро закивал острой головой с острой же бородкой и низко наклонился над выдвижным ящиком стола. Оттуда донесся его глухой голос:
— У меня уже написано восемь томов. Какую главу огласить желаете?
— Ту самую, где говорится о Матвее Кавалеве.
Силигура вытащил толстую, так называемую, «конторскую» книгу, разлинованную синим и красным и до половины затянутую в мохнатую материю, с глубокими выемками к краю. Он полистал ее, нашел главу, и без всякого предисловия, не глядя на слушателей, стал читать:
— Глава тридцать восьмая. «История завода сельскохозяйственных машин имени Кирова». Вот… третий абзац. «Многие растения при отсутствии благоприятного ветра оказались бы без семян. То же самое, по-моему, произошло бы с Матвеем Кавалевым, стахановцем нашего завода. Видел его сегодня на улице. Он говорил резко с деревенской девушкой. Узнал ее имя. Мотя. При желании он мог бы говорить лучше. Из чего вывожу заключение — заносчив, горд и, хотя не лишен способностей, но без старания не добраться ему до берега долга, ибо это зависит от воли. Ломоносов, при полном отсутствии благоприятных условий, вышел в великие ученые. Жизнь — не прогулка за грибами…»