Я всё еще стою среди задержанных. Старший из милиционеров смотрит то на мое лицо, то на лицо станичника, сравнивает. Видно, сличает с какими-то приметами или чем-то в этом роде.
Наконец, он протягивает мне мою справку.
— Можешь сесть, — говорит.
На дрожащих ногах я направляюсь в угол.
Двух человек, в том числе станичника, выталкивают из вагона. Я остаюсь здесь, потому что мы, я и девушка-финка, ели только картошку и хлеб.
— Саше конец, — говорит одна из девушек, устраиваясь на старом месте на полке. — Такой дурак. Оставил оружие.
— Здесь убил, у нашего вагона? — спрашиваю я.
Девушка пожимает плечами:
— Сержант здесь переходил. Шел из ресторана, был уже здорово пьян. Их поезд стоял еще дальше, на дальних путях.
— Я не слышала выстрела, — говорит девушка-финка.
— И не могла слышать, — отвечает девушка на нарах.
Видно, что ей не нравится, что та вмешалась в разговор. Если она еще отвечает мне, старому пахану, на глупый вопрос, это совсем другое, чем разговаривать с этой деревенской коровой.
— Прошел всю войну, — говорю я, — и здесь должен был умереть…
— Кто-то должен был умереть на войне, а он здесь. Не всё равно? Все умрем, только не в один день. Почему ты Сашку не жалеешь?
— Да ведь мне больше всего жалко Сашку. Еще и до Урала не доехали, и опять.
— Эх, старик, что поделаешь? Не сегодня, так завтра.
— Как бы ни было трудно, — говорю сидящей на нарах девушке, — нужно держаться, работать.
— А ты попробуй. — Она снимает с головы шелковый платок и резко, сердито поворачивается ко мне. — В первый раз освободился? — цедит она сквозь зубы.
— В первый.
— Ну, когда во второй раз освободишься, по-другому заговоришь. Вот увидишь. Неделя, месяц, хоть один день, а всё наш. Потому что, кто однажды сидел, будет сидеть снова.
— Нет, дважды мне не освободиться. Не хватит на это моей жизни, — говорю я с улыбкой.
— Не слушайте их, — шепчет девушка-финка. — Вернетесь домой. Дома, наверно, ждет жена. Дети. Внуки есть?
— Нет у меня никого.
— Это плохо, конечно, — тихо говорит она, и в ее круглых голубых глазах, как облачко, закрывающее солнце, мелькает грусть.
А я всё еще думаю об убитом сержанте. Каким он был? Красивый, высокий, тихий парень? Или был груб, орал на солдат, муштровал?.. Каким бы ни был, его тоже, конечно, где-то ждали. Мать, жена, кто-то. И всё же, это только размышления. Как бы близко это ни случилось, у тормозной тележки нашего вагона, между буферами, всё же это будто новость в газете.
Пять строк. Будто прочитал в пахнущей типографской краской вечерней газете…
Но Сашку я знаю не из газеты. Я слышал его голос, видел нервные движения. Он протянул мне руку, помог вскарабкаться в вагон. Если бы не он, я, может, и сейчас бы валялся на цементном полу в зале ожидания. Кто-кто, а уж я-то должен пожалеть, что Сашка так плохо и бессмысленно кончил. Лучшей судьбы он не достоин? Конечно, он не достоин лучшей судьбы. Но почему так бывает, что есть такие жизни, такие судьбы — что не достойны лучшей «судьбы»? Кого за это винить? Его самого? Бога, который допускает это? Общество, в котором такое дозволяется? Человеческую природу, которая делает это возможным? Старого станичника, который сразу же был готов ему прислуживать? Меня, кто хоть и остался в стороне, но затаился?
Только эта круглолицая финская девушка не виновата. Потому что она ничего не понимает из того, что касается других. Она восстановит разрушенный дом, накосит травы для коровы, она — молоко и чисто постиранная одежда, она — до белизны отскобленный пол, и ее мудрость в том, что она вникает лишь в это.
Кто должен понимать? Кто понимает, почему я обязан во всем разобраться и почему я, как хороший учитель, должен выставлять оценки?
Я тоже не буду выставлять оценки! Не буду, и всё! Меня пустил в поезд Саша.
Перевалили за Урал. Наш поезд уже меньше простаивает на станциях, в вагоне жизнь тоже поспокойнее. Топим мы в основном углем. Доставать уголь с проходящих грузовых составов вроде бы наше естественное право, да оно так и есть. Урки почти не приносят чемоданов, а больше торгуют на станциях добытым барахлом. И в основном играют в карты.
Девушка-финка сходит на станции, где есть ветка на Ленинград.
Печку уже не нужно топить так жарко, здесь, по эту сторону Урала нет таких сильных морозов. Иногда мы оставляем небольшую щель между створками раздвижной двери. Я смотрю на ели под тяжелым грузом снега, на веселые деревянные домики с жестяными крышами. Везде живут люди. Может, я тоже буду где-нибудь жить… Но всё-таки сухари нужно очень экономить. Дней пять-шесть еще буду в пути.