Но уже березы налились сладким, прохладным соком, земля, сгоревшая дочерна, зазеленела, у корней огромных елей зацветают невиданной красоты цветы. Коротка весна, и за ней по пятам идет лето, жаркое сибирское лето.
И всё-таки нельзя раздеться до рубахи — донимают что человека, что живность слепни, комары, мошка, разный проклятый гнус. Люди могут работать только в одежде, лица защищают еще и сеткой, потеют, задыхаются. Лошади вырываются из сбруи и катаются по земле, потому что уже не в силах терпеть до крови искусавших их спины слепней, мошку в углах глаз и ноздрей. Медведи, рассказывают охотники, с ревом машут лапами вокруг себя в слепой ярости, потому что ослепли. Их глаза распухли от укусов безжалостного гнуса… И это всё продолжается и тогда, когда уже наступила осень и началась жатва, и уже скоро от утреннего мороза почернеют темно-зеленые листья картошки, и собственную картошку приходится собирать замерзшими руками в дождь и снег. А в этих местах хорошей картошки вдоволь, картошка восполняет нехватку хлеба. «Не хлебом единым жив человек». Но и не жив — если нет хлеба.
Сколько я еще протяну? Косить я еще могу, хотя очень недолго, часто отдыхая, тонкими рядами. Но пожар тушить будущей весной уже вряд ли. Скоро, может быть, уже на мой день рожденья, придется мне зарабатывать хлеб по-иному. С шапкой в протянутой руке ходить из дома в дом. Мать моя когда-то чертила знак креста на хлебе, прежде чем разрезать, а я буду просить Христа ради кусок хлеба.
Я уже сочиняю протяжную песню, с которой буду просить милостыню, противную, чтобы поскорее сунули в руки медяк или кусок хлеба. Противную, жалостную, трогательную.
Кого ненавидел, тот живет не тужит, Кто другом мне был, того потерял. Кто меня не любит, пусть теперь полюбит.
И дальше совсем уж ханжески, лицемерно и неубедительно:
Кто пахал и сеял, тот лишился хлеба, Вот такая злая доля человека, Подайте кусок хлеба бедному калеке.
Но всё вышло иначе. Опять повернулись судьба и время, чего разумом я очень ждал, но отчаялся, что это никогда не наступит. Я сыт и спокойно могу созерцать мир, я живу на покое, удалившись от дел, — по-стариковски.
Только беда в том, что в старости — теперь мне не нужно думать о хлебе насущном — я не могу спать, рано просыпаюсь, из своего окна в серой предрассветной мгле наблюдаю, как люди спешат по улице, их лица тоже серые, как застиранная сорочка. Они спешат заработать на кусок хлеба — и могут ли они заработать столько, чтобы его было вдоволь?
Я уже больше никогда не могу быть спокоен и доволен. Но если бы я мог хотя бы быть мудрым и прощать.
Но нет…
6
Всё ли я рассказал, наконец? Как воровали картошку — рассказал. Как застрелили одного парня — нет. О Мишке рассказал даже дважды. О побегах позабыл.(Рассказы о побегах были написаны позже других произведений лагерного цикла (в 1967 г.).) Я часто просыпаюсь от страшных снов.
На окошке камеры железный «намордник». Но он плохо прикреплен — заключенные делали — и в узкую щель можно заглянуть. В заледенелом, покрытом коркой льда дворе стоит черный автомобиль, его дверь открывается. Выходят охранники, потом заключенные. Десять, еще десять, еще десять и еще. Потом уже никого, дверь осталась открытой. И из пустой машины, клубясь, идет пар, густой, тяжелый.
Сейчас в памяти всплывают уже и человечные охранники, и если посчитать, среди них было мало мерзавцев. Среди охранников мало. Вот порядочного следователя я, по крайней мере, не встречал. Но потом в лагерях, где мы работали, были и порядочные начальники. Я уже рассказал о том, который «не замечал», что мы что-то печем и варим. Был один, который обращался с нами с патриархальной мудростью. Жена другого начальника была врачом. Она пришла в больницу, где я — с полным сознанием своего права на это и с помощью славных врачей — симулировал и почитывал.
Врач увидела книгу в моих руках.
— Что вы читаете?
— «Войну и мир».
— Да? — Она посмотрела на температурный лист. — А почему здесь так темно? — спросила она врача. — Ввинтите над кроватью лампочку поярче. — А потом обратилась ко мне: — Я хочу, по крайней мере, пока вы здесь, чтобы вы не чувствовали… — Красивая, стройная женщина отвернулась, не могла продолжать.