— И его уважали? У него был вес?
— Нет. Но причина в легковесности самого Эстерхази. Вдобавок он разорился. Тратил столько, что даже поместья Эстерхази не выдержали.
— И все же я опять спрашиваю, почему это вас интересует?
— Я хочу изучить мою профессию, если уж. И много интересных поездок. Молодые атташе могут узнать «большую» жизнь. Ну, конечно, в первую очередь не здесь, не в братских странах. Но, видите ли, и здесь тоже у нас есть свои задачи. Моя, например, помочь вам как можно скорее вернуться на родину.
— Это, насколько я знаю, консульская работа.
— Да. Нынче большая политика — не наше дело. Сегодня это уже.
— Не ваше дело, не вы ее делаете. Но вы должны стоять за нее грудью. Отстаивать, защищать. Это хорошо?
— Я охотно это делаю. За границей, на Западе, мы, а здесь западные дипломаты просто-напросто «аккредитованные шпионы».
— Которые не рискуют своей шкурой. Если попадутся, отвечать приходится другим.
— Но у них рушится карьера.
— Ай-ай-яй, ужасно. Карьера! Кстати, карьере британского военного атташе конец.
— Карьере британского атташе? О чем вы?
— Только о том, о чем писали здесь газеты пару дней назад. Якобы он переоделся в грязную, промасленную спецовку и в таком виде с моста на Москве-реке фотографировал завод Орджоникидзе. Машиностроительный завод, который вроде бы — хотя я сомневаюсь — имеет оборонное значение. Но его силуэт? С расстояния больше чем три километра? В это могут поверить разве что малые дети и большие ослы, да и те вряд ли.
— Но существуют телеобъективы.
— Даже в этом случае. И, спрашивается, зачем нужно было для этого переодеваться, идти пешком, и вообще зачем ему фотография, которую за пятьдесят рублей может сделать профессиональный фотограф? За пятьдесят рублей, от силы.
— Вы помните, как его зовут?
— Какой-то Мак-Аллен. Или Мак-Кормик. Нет, Мак-Кор-мик — это завод сельскохозяйственных машин. У них и в Пеште был свой склад, если я не запамятовал. Словом… Не все ли равно?
— Нет, Банди. Вы не учли, что этот атташе шотландец. А пятьдесят рублей. — Он ждет эффекта, и я в самом деле от души смеюсь.
— Да, вы действительно стали дипломатом, дорогой Пишта Баница. Так остроумно, с ходу аргументировать! Поздравляю. — Я, правда, от души посмеялся и из благодарности даже не выкладываю другой козырь — ведь он мог бы фотографировать из машины, стоя, если уж так жалко денег.
Посмеявшись, мы оба остыли, и он снова заговорил очень тихо, своим прежним голосом:
— Признаться, я охотнее стал бы директором оптического комбината или телефонной фабрики. Но они там, дома, ссылаются на мою политическую надежность, и так фактически меня удалили из страны, от страны.
— Довольно печально. Даже если они делают хороший выбор, они делают его по принципу контрселекции. Пусть лучше вы будете надежным за границей, ведь на родине вы были бы таким директором, которого не снимешь ни с того ни с сего. Уже до этого дошло? Быстро, быстрее, чем здесь. Ну, конечно, они использовали здешний опыт.
— Ну. это не совсем так, это далеко не так просто. И у нас есть успехи… Мы победили инфляцию. Знаете, какой это успех.
— Не сомневаюсь.
— И вообще, ситуация другая. То, например, что я здесь.
— Для меня это замечательно. Если только вас послушают. Только вот. Что-то нехорошее носится в воздухе, Баница!
— Вы сейчас очень ранимы и мнительны. Прекрасно понимаю. Когда вы восстановите здоровье, получите нормальную работу и опять.
— Что опять? — напрасно он смотрит на меня и хочет успокоить. — Что опять? Вы думаете, что я когда-нибудь буду согласно кивать? Под тем предлогом, что много хорошего и правильного, что генеральная линия верная, а остальное — это всего лишь отклонения, и то, что «нас разделяет, менее существенно и важно», чем то, что нас связывает с «движением», и так далее, и так далее. Главное — «единство». Так нет! Нет, я говорю вам заранее, пока вы еще не помогли мне вернуться на родину. Потому что я. я коммунист. А те, кто со всем соглашается, они не коммунисты. Если кто-то из них и был когда-то таковым. Некоторые из них. Большинство не было никогда.
— А меня вы к кому причисляете? Никогда не был или уже не? — Наконец-то он разозлился, наконец-то выпал из роли.
— То, кем вы были, это ясно. А кто вы сейчас, я не знаю, еще не знаю. Вы сами знаете?
— Я коммунист.
— Я верю, что вы так думаете. Если бы я не верил, что вы так думаете, не сидел бы сейчас здесь у вас. В лучшем случае — в вашей приемной. Да и там не сидел бы, а стоял бы. Этого хватит?
— Хватит.
— Там, в нынешней Венгрии, нет самодурства, нет издевательств чиновников?