— Нет. Об этом и речи нет.
— И не будет? И быть не может?
— Об этом и я, конечно, думал. Я жил здесь не один год, своими глазами видел «процесс» сначала рабочим, потом в политехническом институте. Люди переоценивают свалившуюся на них ответственность. И из хорошего, поскольку ответственность — дело хорошее, из преувеличения этого хорошего получается плохое. И из того убеждения, что всегда нужно решительно вмешиваться в ход событий, чтобы они шли по правильному пути. Это ведет к самодурству и.
— и сужению кругозора, к самонадеянности…
— Да, можно сказать и так. Но намерения-то благие. Вспомните! Нашим идеалом был «тот, кто беспощадно стремится к добру» (Цитата из стихотворения Й. Лендела «Нужны не святые…» (1918).). Даже какое-то стихотворение было об этом.
— Самого стихотворения не помню, но эту формулу помню. Я и себя представлял таким. К сожалению, следует признать, что это привело к контрселекции. Это стало лучшим оправданием для глупцов и глупости.
— Позвольте.
— Вы думаете, я оправдываю себя, когда беспощадно — видите, опять беспощадно — отказываюсь от этого? Но ведь в этом отказе и отказ от самого себя. Хорошо, что вы напомнили: я ведь тоже считал спасительным беспощадное стремление к добру. Но, быть может, от вашего внимания не скрылось, что так поступает любой, да, любой политический режим. «Цель оправдывает средства», и в результате средство становится целью. И у демократов, и у сторонников третьего пути. У вас, то есть в Маутхаузене, уничтожению подлежали «сионские мудрецы» и коммунисты. А здесь — «троцкисты», и «шпионы», и «изменники родины» плюс «диверсанты» да еще «агитаторы».
— Надеюсь, вы не хотите поставить знак равенства между гитлеровским фашизмом и тем, что, к сожалению, произошло здесь?
— Охотно не буду ставить, если… если вы скажете, почему этого нельзя делать.
— Потому что там уничтожение людей и целых народов происходило во имя самых ретроградных целей. Идеалом был антигуманизм, даже христианство считалось врагом.
— А здесь?
— Здесь, пусть ошибочно, хотели изолировать врага. Цели были гуманными.
— Цель или лозунг — об этом мы могли бы поспорить. Только отложим немного этот спор и сначала констатируем факты. Факт, что там истребляли предполагаемых или настоящих врагов, здесь — соратников. Например, меня. Я говорю о себе, но я могу сказать то же о миллионах других. И среди них остались лишь тысячи, кто еще жив, как я. Там — лозунг: антигуманизм и расовое превосходство. Здесь аккомпанементом были фразы о гуманизме. И это есть величайшая подлость! Именно поэтому я не ставлю знак равенства между двумя злодеяниями, если хотите знать. Они творили обман, провозглашая наши идеалы. Они осквернили рабочее движение, социализм, великую идею освобождения человечества, все то, за что и вы, и я готовы были положить свою жизнь. Чего стоит наша жизнь после всего этого? Вы не думаете, что они отбросили рабочее движение, победу социализма по крайней мере на полвека?
Он нервно постучал указательным пальцем по столу.
— Начнем с конца. Во-первых, даже самые большие ошибки не могут надолго отбросить назад рабочее движение и социализм.
— Полстолетия вам мало?
— Во-вторых, — он отмахнулся, — вы не видели Маутхаузен и Освенцим, Дахау и Равенсбрюк, вы не чувствовали на своей шкуре и под своей шкурой, всем телом, каждой косточкой садизм, который нацизм вызвал в немцах.
— Я это признаю. Признаю и могу еще добавить — и добавлю — что русский народ — это очень «ненаучно», но, тем не менее, это так, что русский народ — в подавляющем большинстве — не склонен к садизму. Редко какой охранник использовал оружие, даже если представлялся случай, более того, даже если этого требовали правила. Хотя были и такие… Вот следователи были не лучше, чем у немцев.
— Это может говорить лишь тот, кто их не знает.
— А вы — здешних. Ну, хорошо! Может быть, только мне не повезло.
Он отрицательно машет указательным пальцем, но я хватаю его руку и прижимаю к подлокотнику кресла.
— Не перебивайте! Я скажу вам то, с чем вы, безусловно, согласитесь. Ведь правда, среди тех, кто побывал, скажем, в Маутхаузене, нет ни одного, кто теперь испытывает симпатию к немецкому народу. Или есть?
— Нет.
— Так вот, здесь мы и в самом деле нашли разницу номер один. Я, да, я люблю русский народ. Я говорю о простых людях, и в этом нет никакого «народного» романтизма. Русский народ — великий народ. У него огромная вера в себя, он непоколебимо верит в то, что его нельзя уничтожить. У них есть ироническая поговорка: «Человек не свинья, ко всему привыкнет». Они презирают собственное терпение, то, что многое терпят и выносят. Но они не испытывают восторга перед властью. Знаете, почему? Потому что они не второсортная порода людей, и поэтому у них нет потребности постоянно доказывать себе и другим, что они высшие существа. И в этом, и тем самым они выше и лучше немцев. — Он кивает, а я добавляю: — Ну, вожди и это попытались изменить. Что все изобрели русские. Книгопечатание? Да уже в десятом веке. Когда во всей стране была едва ли сотня грамотных. Что, хорошенький марксизм? И беспроволочный телеграф и пенициллин тоже открыли русские, да к чему перечислять? Всё. Находятся писаки, которые строчат подобное. Только русскому человеку на это наплевать. Русские и без всего этого вранья знают, что они великий, непобедимый народ, немцы же хотели бы в это верить, но не получается, и они даже самих себя не смогли убедить в этом. Согласны?