«Воды! Воды!» — хором кричали на каждой барке тысяча шестьсот человек. На одной из самых полноводных рек мира…
У воды, которую через резиновый шланг наливали в кадку, был сильный привкус резины и керосина. В первый день при раздаче воды началась дикая, животная драка. Но потом из человеческого стада выделились сильные и безжалостно справедливые мужчины — мужчины, которые выделяются так, — это поистине выдающиеся мужчины, — и на следующий день положенную порцию получил каждый.
Разумеется, мы все равно не избежали дизентерии. Уже к концу первой недели многие заболели. Этим в отдельных ведрах спускали воду получше, кипяченую, но всего по кружке в день. Больных было много, а котлов, в которых кипятили воду, мало. Конечно, большинство больных требовало свою порцию и некипяченой воды. За время пути умерло сорок человек.
В Дудинке, когда нам нужно было сходить с баржи, триста человек на носилках отнесли в больницу. Остальные шли в ближайший барак на своих ногах. Шли или тащились. Я, например, мог ступать только на правую ногу, а левую при каждом шаге двигал вперед, соединив обе руки под коленом, потому что на бедрах, на икрах были огромные иссиня-черные кровоподтеки. Цинга. А ведь мы еще только прибыли туда, где и без того люди гибли от цинги. И что за бравые парни мы были: легкие целы, сердце здорово, зубов полон рот, и уже столько всего вынесли, — нас стоило отправлять на север. В дни перед отъездом мы прошли отбор, на котором врачи в белых халатах и начальники в военной форме осматривали наши тела, заглядывали нам в рот, потому что, если у кого-то не хватало пяти зубов, тот уже не годился. И ощупывали наши мускулы, и заглядывали нам в глаза. И в глаза…
И все время будто нарочно издевались над нами. За день перед посадкой на баржи нам разрешили купить в ларьке столько папирос, сколько душе угодно. Мы оставили там все свои деньги, чтобы запастись на долгую дорогу. Даже некурящие купили курево — потому что ничего другого не было — и ради товарищей.
Перед погрузкой — шмон. У нас отобрали все металлические предметы, всё курево, спички — и все чемоданы и сундучки. На дворе пересылки осталась метровая куча табака и папирос и целая гора чемоданов, хорошая пожива кому-то.
Курево и спички конфисковали из соображений пожарной безопасности. Чемоданчики, которые сопровождали нас в этом долгом пути, — потому что на них были или могли быть металлические детали. А металлические предметы, как гласит тюремная наука, могут способствовать побегу. До сих пор, на железной дороге, нет? А теперь — да?
Шмон был на сей раз таким основательным, что даже у завсегдатаев тюрем, опытных урок, не осталось курева. Но их и это не застало врасплох. Откуда ни возьмись появились старые добрые деревянные трубки, в которых не было металла, старые приспособления, насквозь пропитавшиеся табаком. Часть измельчали в порошок и наполняли оставшиеся трубки. С огнем дело обстояло еще проще. Выдернутые из телогреек клочки ваты клались на доски нар, их с силой и быстро терли выдернутой из нар щепкой, как катком. Уже через минуту вата начинала дымиться. Теперь быстро разорвать ее надвое, дунуть — и хоть сотня людей может прикуривать уже от двух огоньков!
Те, кто отправляли нас в путь, были бессовестными жуликами. Они хотели поживиться нашим куревом, нашими чемоданами, они прощались с нами не «до свиданья», то есть даже словом этим нас не удостоили. Те же, кто встречали нас в Дудинке, как бы то ни было, видели в нас сотрудников, работников, и так как получилось, что мы были первым транспортом, отправленным в этом году сюда на север, на встречу нам выслали духовой оркестр.
Они, видимо, руководствовались добрыми намерениями, но психологами были никудышными. Люди с почерневшими ногами недобрым взглядом глядели на раздувавших щеки трубачей. Ведь они видели в этом только новое издевательство.
Берег, на который мы высадились, был таким, будто где-то, совсем близко, среди камней стояла кривая покосившаяся доска, на ней предупреждающая надпись: «Внимание! Следующий шаг — шаг в никуда».
ПЕСНИ
Сегодня и в том порту, уж точно, ворочаются электрические подъемные краны и мощные подъемные механизмы. Но тогда, когда там был я, — лишь мускулы были и песни.
Зимой — ночью (ведь зимой только ночь), летом — днем (ведь летом солнце не заходит), зимой и летом, ночью и днем, в дождь, снег, пургу, неделями, месяцами, годами беспрерывно пел, гудел порт, который находится так близко к устью великой северной реки, к студеному морю.
Раз, два — взяли! Еще — взяли… Еще — сильна-а! Еще — дружна!