В нашей зарождающейся собственной республике налаживалась жизнь, только эмигрировать отсюда по собственному желанию мы не могли. И беда была даже не в этом, а в том, что если кого-то признавали здоровым, его возвращали на общие работы.
Охранники, которые, когда сами болели, лечились у наших же врачей, нам не докучали. Да и причин для того не было. Споры мы решали сами, иногда, правда, с помощью кулаков, но по справедливости. Главным судьей был говоривший негромким голосом доктор Баев (А. А. Баев (1904–1994) — биохимик, академик, арестован в 1937 г., в Норильске находился до 1948 г.), когда-то гордость знаменитого университета. Доктор Шаткин, фельдшер по образованию, твердой рукой руководил больницей, его медицинские познания высоко ценил сам Баев. А мы побаивались, но любили почти так же, как Баева, которого бояться было не нужно.
Для тяжелых больных был отдельный барак. Остальным, кто был в состоянии ходить, давал задания Шаткин. Конечно, у нас были повара, пекарь, санитары. Для этих работ он выбирал самых сильных. Несколько человек дважды в день резали лед в ручье. Тяжелая работа, но для сильного человека самая приятная. Работать недолго, лом и кирка хорошо согревают, если с ними ловко управляться. Кто послабее, возил воду в барак, на кухню. Были такие, для которых норма была два ведра. Самая большая норма — шестнадцать ведер, восемь ходок. Эту работу выполняли цинготные. Шаткин убеждал их, что много двигаться им только на пользу. Убеждения убеждениями, но это была плохая работа для слабосильных. С каждым днем становилось все холоднее. Как-то во время темной слепой метели, «черной пурги», кто-то из самых слабых плеснул водой себе под ноги. Пока он пытался вытащить второе ведро, валенки примерзли ко льду. Он мог бы сдвинуться, только вытащив ноги из валенок. Но тогда он замерз бы, не успев подняться на горку. К счастью, его освободили другие водоносы.
Были у нас шахтеры, которые добывали столько угля, скольо требовалось для кухни, пекарни, бараков. В нашей «собтвенной» ближней шахте. Шахта была близко, уголь едва ли не в двух метрах в склоне горы, с экразитом или аммоналом управлялись опытные шахтеры. Эта работа считалась лучше, чем доставка воды. А те, кому еще не разрешалось ходить, делали из бросового материала игрушки и резали деревянные ложки в бараке. Другие мастерили суконную оправу для темных очков. Весной будет большая нужда в таких очках, потому что, как выяснилось, здесь, на севере, фабричные оправы и проволоки примерзают к носу, к ушам. Уже теперь, полярной ночью, нужно было подумать о слепящем мартовском солнце.
Из больших твердых кусков снега сложили стены кузницы, и хотя днем они разогревались от кузнечного горна, ночью замерзали еще больше.
Я в то время был занят в самой странной промышленной отрасли — добыче лиственничной и еловой хвои. В глубокой долине, где находились и наши бараки, в подветренных местах были леса. Здесь росли не только карликовые березы, но и ели. Конечно, не такие, какие растут южнее, в тайге, а хилые норильские ели: даже через сорок-пятьдесят лет они не выше десятилетнего ребенка. Их ствол снизу покрыт мхом, старый и довольно толстый. Примерно на высоте метра он становится вдвое тоньше — здесь, севернее полярного круга, ель, если ее лишить растущих близко друг к другу ветвей, становится похожей не на столб, не на мачту, а на большое кривое сапожное шило, толстое снизу и острое наверху.
Ежедневно мы сотнями губили эти несчастные деревья. Нам нужны были даже не их стволы, ведь мы топили углем. Мы должны были собирать иголки.
Поваленное дерево или ветви больших деревьев — иногда встречались и вековые деревья высотой четыре-пять метров — мы оттаскивали на лед ближайшего озера или речки. Здесь мы расчищали лед от снега, чисто подметали и принимались билами молотить еловые ветки. В привычном для конца лета ритме, здесь на льду. Как когда-то наши прадеды или прапрадеды молотили на гумне пшеницу или рожь. В Сибири, где растет много пшеницы, но лето короткое, молотьба на льду — обычное дело. Только здесь мы молотили еловые ветки, и чем сильнее был мороз, тем легче отделялась хвоя от веток. Потом мы лопатами собирали все, что намолотили, в мешки и оставляли на льду. Остальное было уже не нашей заботой, а тех, кто доставлял все это на большие шахты и стройки. Там из хвои варили чай, который, как говорили, помогал от цинги. Мы тоже пробовали — и не почувствовали ни пользы, ни вреда. Но каждый день под зубьями наших пил и лезвиями наших топоров гибли плоды тысячелетних трудов заполярного солнца.