Перед тем, как мы отправились, к нам подошел доктор Шаткин.
— Ройте могилу для троих, — сказал он. — И, обернувшись ко мне, добавил негромко: — Приветов не сегодня-завтра…
— Нам без разницы, — пробурчал Титов. — Для двоих, так для двоих, для троих, так для троих.
Было раннее утро. На востоке виднелось солнце, которое в это время года никогда не заходит за горизонт. Будто кружась на гончарном круге, оно непрерывно двигалось по краю неба, никогда не поднимаясь выше головы человека. В полдень оно на юге, в полночь на севере, а сейчас, утром — двигалось на востоке.
Мы отправились. С лопатой, киркой, с тяжелым ломом, чтобы разбивать камни; в котомке из мешковины — хлеб на обед. Когда солнце будет на западе и мы вернемся, получим что полагается к обеду и ужину.
Словом, для Приветова… Нам только лучше. Этот доктор, Шаткин… наконец-то он подумал о нас, а не только о больных… Рыть сразу три могилы легче, чем две, а потом еще одну…
Обычно он думает о больных, о тяжелых. К санитарам придирается. Однажды он выругал меня именно из-за Приветова, как раз когда стояли сильные морозы. А ведь Приветов сам попросился, я только помог ему слезть с кровати, когда вошел Шаткин. «Почему не подложили ему судно?.. Не хотел, попросился? А вы, конечно, рады стараться. Потому что обленились! Нежные очень! Может, вам надоела эта работа? Я могу послать вас на работу получше, чтобы немного понюхали морозцу… А почему здесь такой холод? Почему не топите печь? Наверное, спали. Господину санитару тепло, а на больных плевать! Что?» — И все это перед больными. Когда у человека и без того мало авторитета. И в помещении вовсе не было холодно. Но ведь это Шаткин… Для него важны только больные, будто он не любит здоровых людей. Хотя сам-то он здоровяк — приземист, широкоплеч и широколиц. Он из деревни, и не врач, а только фельдшер. Но доктор Баев — уж он-то настоящий доктор, даже профессор — поручил ему руководство больницей. И на осмотрах тоже очень считается с его мнением…
Странно, что сейчас он подумал о нашей работе, и странно, что велел копать могилу живому… Но что в том плохого? Ведь Приветову уже ничто не поможет.
Мы, больничный персонал, Приветова не любили. Это был капризный больной, придирчивый, грубый. Конечно, мы молча терпели его поведение, делали все, чего требовали больничные правила и всевидящий доктор Шаткин, но любить — ну уж нет, тут уж самому Шаткину нас не заставить.
Пока Приветов еще имел силы ходить, часто пропадали всякие мелочи. Больные, понятно, требовали свои пропажи с нас. Мы злились и стыдились. Думали на Приветова, а однажды ночью я увидел собственными глазами, что не зря. Приветов и в больнице продолжал свое прежнее занятие, всем было известно, что он в двенадцатый раз сидит за воровство.
Ночью я сидел возле печки, у меня было ночное дежурство. Сидел, думал о своем, дремал, время от времени бросал пару лопат угля в большую железную печку, которую смастерил из бочки для керосина, кажется, Лавров. Иногда обходил кровати. Больные спокойно спали, всё было в порядке. Я снова сел, прикрыл глаза. Через некоторое время, когда я почувствовал, что пора подбросить в печку угля, я открыл глаза. И тут заметил, как Приветов осторожно тянет руку под койку соседа и с оглядкой, надолго замирая, что-то тянет из его сундучка. (Это было тогда, когда он уже не вставал с постели.)
Тянет, тянет старенький свитер, рваный зеленый свитер соседа, цвета которого я тогда, конечно, разглядеть не мог, но очень хорошо знал. С полузакрытыми глазами продолжаю наблюдать. Пусть себе старается, пусть мучается. Подожду, пока вытащит весь свитер и припрячет. Спрятать он может только у себя в кровати, а когда кончит, подкручу фитиль в лампе, заберу краденую вещь, добытую с таким трудом и старанием, и разоблачу Приветова. Отомщу за все обиды. Пусть больные видят: санитар ни при чем…
Чтобы проснулись больные? Начнется шум, волнение, а завтра подскочат столбики ртути? А то и кровотечения начнутся? Нет. Пусть Шаткин разбирается! Он видит все, пусть посмотрит и на это…
Утром я, конечно, сразу доложил:
— Зеленый свитер Сидоренко украл Приветов. Он спрятан у него в наволочке.
— И что с того?
— Мне, — о своих собственных счетах я помалкивал, — мне это не все равно. Возмутительно, что в палате происходят кражи.