— Возмутительно? — И Шаткин посмотрел мне в глаза. С издевкой, как умел только он.
— Да, возмутительно. Он крадет даже у своего умирающего товарища.
— А меня это не совершенно не трогает. Хозяин свитера, Сидоренко, умрет через неделю. Приветов переживет законного владельца на месяц, от силы на два. Чего он вам дался, этот свитер?
— Больные думают на санитаров.
— Бороться с этим можно, если вещи по описи хранить на складе. Но склада нет. Все останется здесь. Вещи и этого, и того, и ваши, и мои. Только чуть раньше или чуть позже. Вот это: чуть позже — главное, об этом вы должны думать! Понимаете?
Тропинка к кладбищу, которое находилось километрах в двух-трех от барака, вела по слегка проваливающемуся мху, между валунов и чахлых кустов карликовой березы. Мы шли без конвоя — какое облегчение. Весной — какое счастье. Все дальше от больницы — какая благодать.
Ко всеобщему удовольствию, хотя это было не совсем по правилам, нас отпустили без конвоя. Вместо того чтобы с заряженными винтовками плестись за нами, конвоиры отправились на ближнее озеро поохотиться с острогой на крупных щук. Щуки, подобно бревнам-топлякам, залегли на дне, неподвижно карауля добычу. Наши конвоиры, бравые и безразличные парни, были правы, они хорошо знали, что мы не можем, да и не захотим бежать. Кто же бежит летом в тундре, где в эту пору на севере тысячи рек и болот делают путь непроходимым. А ниже, южнее, глухая тайга. Глупо! Даже по прямой до ближайшей железнодорожной станции две тысячи километров, и это еще не всё… И они, и мы знали, что если бежать, то в марте. На лыжах, с топором, с компасом, а самое главное — со смертельной решимостью. В марте. Когда уже есть день, но еще есть и ночь, когда еще не стаял снег и повсюду прочный лед. Только с компасом сверяйся, потому что все пути прямы как стрела, потому что нигде нет проторенных дорог. Но и препятствий нет: жизнь одна, смерть одна.
Мы, те, кто шли здесь, люди мирные и тихие, и мы надеялись, хоть стеснялись об этом говорить, что все когда-нибудь изменится… А сейчас благодаря этой небольшой иллюзии свободы нам легче дышалось, хотя лишь символически, потому что в разреженном заполярном воздухе человек быстро начинает задыхаться.
Несколько дней весны и уже один-два дня лета изменили это суровое место, где долгой зимой все лишь белое и черное, скорее, серо-белое и черно-серое. Зеленый мох пушистым шелковым ковром приминался под нашими ногами, а серебристый ягель — трудно сказать почему — напоминал листья диких маслин в дальних краях. Мох хлюпал под ногами, но здесь на севере болота не опасны, мерзлая почва никогда не оттаивает глубоко. Сквозь темно-зеленые листики клюквы проглядывают прошлогодние исчерно-красные ягоды, будто застывшие капельки крови. Непуганые птицы клюют ягоды и лениво отлетают, когда мы подходим уж совсем близко. Сейчас время сбора прошлогодней клюквы, но уже цветет и нынешняя — весна и лето здесь торопятся, идя след в след.
На небольшом плато среди скал, на берегу шумного горного ручья располагалось кладбище, вокруг везде: поверх мха, среди речных камней, у подножья скал — красовались ярко-синие незабудки на высоких стеблях. Запах их был одуряющим, незнакомым, сладким…
Может, это лишь самообман, и все вокруг казалось таким прекрасным оттого, что всю зиму мы жили в тусклом, черно-сером полумраке, и даже снег на возвышающихся вокруг сопках не был таким ослепительно-белым, как сейчас, когда их склоны пронзает копьями своих золотых лучей солнце. Потому что зимой только радужные переливы и восходящие к звездам светящиеся, как трубы божественного органа, столбы северного сияния — единственная, повергающая в немое изумление, неземная красота.
Я встал на колени, чтобы вдохнуть в себя, вобрать в легкие, глазами и лицом прикоснуться к этой красоте и запаху, не похожему ни на какой другой запах. Запах-незабудка.
А ведь я знал: незабудки не пахнут. И всегда слышал, что за полярным кругом цветы вообще не пахнут, бедные…
Вот так, как в сказке! Самому бедному — самый прекрасный дар! Полярные незабудки крупнее, красивее, пахучее тех, что растут в более благодатных краях.
Сорвать их я даже не осмелился.
Среди цветов и густого мха только холмики могил были голыми. На желто-коричневой глине и камнях нет ни травинки. Я сразу вспомнил, где я и зачем пришел. В изголовьях могил, вырытых прошлой зимой, но уже начавших оседать, на месте креста воткнут в землю кусок доски. На доске вместо имени покойника — номер его дела, жирно, чернильным карандашом.
Лавров, шахтер, потрогал дощечки и со знанием дела проверил, крепко ли они стоят.