Байрону, я думаю, богатство не повредило. А хромота? Повышала ли она его жажду жить и действовать? Но я все-таки никому не пожелаю такой матери, которая, затягиваясь в корсет, делает плод, который носит в своем чреве, калекой.
27 мая 1974 г.
«Магветё» просит у меня «согласия» исключить из уже набранной книги новые статьи и абзацы. Они не только желают применить цензуру, но еще и хотят вынудить мое согласие. Уже при составлении книги они выпустили небольшую статью о Солженицыне, теперь же хотят продолжать «политику салями» а-ля Ракоши.
Я пробую парировать способом, который оправдал себя в случае Кароя Казимира (Карой Казимир (1928–1999) — режиссер, директор театра «Талия».): возьмите на себя ответственность за цензуру. <.>
На письмо я наклеил одну марку с изображением парламента и одну с надписью: «На велосипед — фару», на ней изображен велосипед, сбитый машиной. Чаба Шик тоже велосипедист: сверху согнулся, снизу — жмет на педали. Но ему следовало бы быть поосторожнее! Он еще недостаточно продувной. Кардош в таких случаях никогда бы не изложил письменно того, чего хочет…
29 мая 1974 г.
Евтушенко
Венгерское радио в вечерней хронике сочло необходимым сообщить как новость («Непсабадшаг» написала об этом очень коротко), что Е. — который в марте выступил в защиту Солженицына, за что отдельные писатели назвали его скандальным героем, и пр. и пр., — теперь вернулся со строительства крупного автомобильного завода на берегу Камы с большой поэмой, в которой он, и пр. и пр. Сказали также то, что однажды после того, как он совершил большую ошибку, он уже ездил в Братск и вернулся оттуда с большой поэмой.
Я ни минуты не сомневался в том, что Евтушенко даст задний ход. Но теперь я думаю, что ход вперед также был заранее разыгранной партией: «Напиши статью в защиту Солженицына. Это докажет возможность свободно выражать мнения. А потом поймешь, что ошибся. Но только через три месяца. Потому что, когда мужики понимают, что ошиблись, в тюрьме, это, как показывает опыт, — не слишком убедительно, ни у нас, ни в Европе».
И Евтушенко справился с этой задачей, и не в форме самобичевания, а в «большой» поэме, которую — как и его протест — публикует «Литературная газета»…
Как мне известно, протесты других не публиковали. Господин Евтушенко — агент, выбранный для специальных дел. Другим таких деликатных задач не поручают. Они и не годятся для этого: у них нет такой популярности, как у этого, не совсем бесталанного поэта. Но думаю, что это было в последний раз, когда смогли использовать этого последнего человека. После этого — полагаю — его карьера пойдет под уклон.
31 мая 1974 г.
Мое письмо, написанное 27 мая, в понедельник, Чаба Шик (Литературный руководитель издательства Магветё. Речь идет о цензурных купюрах в книге публицистики Лендела.) <.> мог получить только вчера. А сегодня я получил 2-ю типографскую корректуру. Уже с купюрами.
Подписал корректуру к печати, но написал в технический отдел: «спросите у литературного руководителя Чабы Шика, потому что после нашего обмена письмами он, возможно, уже не настаивает на произведенных им изменениях. В таком случае прошу восстановить уже набранные и выброшенные куски». Я всё-таки не облегчу их задачу и, если представится возможность, в интервью или другим образом предам гласности эту беспардонную цензуру без цензуры.
К этому. В вечерней хронике по радио выступает с заявлением режиссер Театра комедии: «Табу нет!»
Это сегодня, когда из второй корректуры вырезали как раз следующее предложение: «Я сам убедился, что табу Мао Цзэдун, но, возможно, и Ракоши. Табу — лагеря, но я думаю, что еще очень много табу, по крайней мере, я столкнулся с этими тремя, причем головой».
Что ж, табу были и есть всегда и повсюду. И, например, Мао, если его ругать — уже не табу, а зато два других — еще в большей степени.
Но, черт подери, при этом еще заявляют, требуют делать заявления, что нет табу. Или, виртуозно освоивший иезуитские приемы Чабика просит моего любезного согласия на то, что и без того решено.
Ица защищает, вернее, объясняет эту подлость. Что их, дескать, выгонят, понизят в должности и пр. На это я ответил лишь тем, что в Вене, когда я был не согласен с партией, я вышел из партии и отказался от постоянной зарплаты за партийную работу. Хотя понимал, что меня ждет нищета — эмигрант, и немецким владеющий с грехом пополам, я окажусь в совершенно безнадежном положении.
И это дает мне право критиковать, а не уверенность, что пенсию у меня всё равно не отберут, даже если как писателя обрекут на молчание. Потом и это тоже только предположение, а не полная уверенность.