Мы молча сидели в гулкой от шума воды тишине. Возвращаться было рано. Мы сидели, как кончившие работу батраки, повсюду на земле, дожидаясь заката солнца. Хотя здесь и это иначе — здесь нет заката.
Когда солнечный диск уже двигался по западному краю неба и мои товарищи засобирались уходить, я быстро привел в порядок сорванный утром букет. То, что я несу его доктору Шаткину, не вызывало сомнения.
Мы взвалили на плечи потяжелевшие инструменты и легкие, пустые котомки. Двинулись в сторону барака. Домой…
Когда я постучал, в амбулатории (стены которой я собственноручно чисто побелил известкой) доктор Шаткин развешивал по порциям порошки на небольших аптекарских весах. — Доктор, душистые незабудки, — и быстро протянул ему букет. Возможно, я даже покраснел, я не привык подлизываться к начальству.
Он наклонился, понюхал.
— О! — и своими нервными руками уже наполнял аптечную мензурку, по стенке которой серым были нанесены деления, водой.
— Правда, интересно? Незабудки, полярные, и пахнут.
Шаткин взял букет у меня из рук, снова понюхал, его руки уже были над сосудом, наполненным водой. Вдруг он посмотрел на меня.
— Отдайте цветы Приветову. Несколько цветков я оставлю… Хотя нет! Пусть букет останется как есть… Приветов еще в сознании. Это будет его последней радостью.
Я не ответил.
— Держите мензурку. Прямо сейчас. Завтра утром, — добавил он нервно, — может быть уже поздно.
Я кивнул. С мензуркой в одной руке, с букетом в другой я локтем нажал на ручку двери. Шаткин даже не поблагодарил за цветы.
Амбулатория была в десяти шагах от палаты, от силы в двенадцати. Я нес человеку цветы с его собственной, только что вырытой могилы. Я постарел, пока сделал эти двенадцать шагов.
Дрожа, но изобразив на лице улыбку, я подошел к кровати Приветова. Больной лежал с открытыми глазами, но все же он будто не заметил меня.
— Шаткин прислал, — сказал я с деланной больничной веселостью, держа букет так, чтобы Приветов мог его видеть. Хотя думал, что все это ни к чему, в такие моменты уже не нужно цветов, ничего не нужно, и Приветов сейчас зло или равнодушно закроет глаза. Он вообще не любил, чтобы к нему подходили, когда он не звал.
Но маленькие черные глазки посмотрели на цветы, потом на меня, и в них промелькнуло нечто вроде благодарности.
— Они пахнут, — сказал я, осмелев, но, чтобы отклонить его благодарность, повторил: — Доктор прислал.
Теперь во взгляде Приветова я будто увидел желание понюхать цветы. Я приблизил букет к его лицу.
Не знаю, понюхал ли он цветы, не знаю, чувствовал ли умирающий запах. Маленькие черные глазки ничего не выражали. Они снова смотрели куда-то вдаль, куда-то, что находилось за побеленными стенами больницы.
Я торопливо поставил мензурку на тумбочку, торопливо сунул в нее цветы и торопливо, на цыпочках вышел из палаты, робко, будто совершил какой-то обман, подлог, какое-то страшное коварство. Но в чем была моя вина, я не понимал…
Незабудки еще не завяли, когда Приветов был уже мертв.
Мы вынесли покойника в небольшое строение, служившее моргом. Начали обычную уборку. Напарник мыл тумбочку; букет он бросил в мусорное ведро. Я пошел во двор вытряхивать соломенный матрац. Впрочем, в матрацах была не солома, а стружка, которую доставляли со стройки… Когда я вытряхнул из мешка содержимое, вместе со стружкой на землю со стуком упало пять деревянных ложек. Последняя добыча Приветова.
Я подозвал больничного завхоза:
— Смотри, — показал я ему.
Из вороха белых стружек торчали выкрашенные коричневой краской копеечные ложки. Завхоз пошевелил их носком ботинка и засмеялся:
— До последнего вздоха, — сказал он.
По двору как раз проходил Шаткин.
— Доктор! Взгляните, вот куда пропадали ложки, — окликнул его упитанный завхоз.
Шаткин подошел. Взглянул на ложки. Помрачнел.
— Их нужно продезинфицировать, — распорядился он.
— Чего карболку зря переводить, — рассудил розовощекий завхоз. — Эти ложки в описи не значатся. Я получаю их без расписки в бараке выздоравливающих.
— Делайте как знаете, — сказал Шаткин. Сердито посмотрел на завхоза, потом на меня, повернулся и ушел.
Что он недолюбливает завхоза, я знал давно, потому что он считал, что тот виноват в скудном питании. Поэтому когда у него появлялось немного денег, Шаткин получал что-то вроде жалованья, он на свои деньги покупал в ларьке компот для Приветова и других тяжелых больных. Его месячного жалованья хватало на шесть банок компота. Немного все же оставлял на папиросы.