Хуже всего приходилось нам в конце месяца, когда мне нужно было составлять статистику. Освобождение с грехом пополам можно было дать только тяжелым больным. В таких случаях доктор был покладистее, даже совета у меня спрашивал. Как раз в таком неприятном положении мы были, когда пришла разнарядка, по которой тридцать человек с «Кирпичных заводов» можно было отправить на отдых в Норильск-2.
Мы быстро составили список. Конечно, мы могли бы вписать и сто фамилий, но и это было немало — освободиться от тридцати человек, у которых не было температуры, но которые, тем не менее, были больны. С готовым списком я быстро обошел бараки и велел тридцати отобранным счастливчикам идти в медчасть.
Больные, все до одного, думали, что такое великое счастье им привалило благодаря хорошему отношению доктора и протекции его помощника, санитара. Ведь больной хоть и знает, что болен, но все же не считает себя уж очень тяжелобольным, потому что чуточку симулирует. Постанывает, если у него ничего не болит, и орет, если чувствует малейшую боль, — это, право слово, всего лишь законная самозащита. Если бы он был дома, думает он, то мог бы работать, ради семьи, ради самого себя, занимался бы своим делом, на своем привычном месте. Понятно, дома он бы не болел. А если чуток прихворнул бы, то быстро поправился…
Вот так отнеслись к своей удаче двадцать девять из тридцати. Но был один, который категорически заявил:
— Не поеду. Не хочу я отдыхать.
Этого больного звали Иван Латышев.
Двадцать девять человек вышли из кабинета, а этого одного мы задержали.
Иван Латышев, плотник, был крепко сбит, голубоглаз, с сильными руками и светлыми усами. Руки, плечи у него мускулистые и спина сильная, только оттого, что постоянно приходилось поднимать бревна, немного сутулая.
Лицо — бледное, зеленовато-желтое. От малейшего волнения он мгновенно краснел. Даже просто взглянув на него, я видел, что у него тяжелый порок сердца, да и из истории болезни знал. Но, не в пример другим, Латышеву и самому это было прекрасно известно. Но тогда почему же он все повторяет:
— Здоров я. Не хочу ехать отдыхать.
Доктор посмотрел на него, вытянув трубочкой губы.
— Странно, видите ли, — сказал он тонким голосом. — Сейчас еще только середина месяца, — и он постучал карандашом по стеклу на столе, — а вы уже шесть раз просили, — он сделал паузу и перелистал бумаги, — и четыре раза получали освобождение от работы.
— Ну да, доктор… но сейчас я чувствую, что могу работать… и уж если не поеду туда, то, может, опять денек-другой…
— Поймите, мил человек. — Если доктор обращался к кому-то «мил человек», это означало, что терпение у него на исходе. — Поймите, мил человек, если я освобождаю вас от работы, то вместо вас должен выйти кто-то другой. Кого тоже поберечь нужно! Вы же не ребенок, не с луны свалились, сами понимаете, как дела делаются.
— Да уж, процент да показатель — от всех болезней врачеватель, как говорят у нас в бараке.
— Вот именно! И поэтому — Норильск-2. Там нет этих пресловутых процентов, которые вы так часто поминаете. Там все чохом освобождены. Там разрешение нужно, чтобы работать. Идеальные условия. Спросите санитара, — он кивнул на меня.
Я подтвердил слова доктора: «Жратвы в два раза больше, чем здесь, и в десять раз лучше. И Баев! Уж кто-кто, а Баев тебя вылечит. Другой доктор тоже хороший, Шаткин. Его тоже не бойся. Он, правда, ругается по-страшному. Но знаешь, у нас на Севере и ангелы небесные матерятся».
Латышев остановил меня, махнув рукой. Да и доктору не понравились мои слова. Я почувствовал это, но, так как оба молчали, я вынужден был продолжать. Только попробовал зайти с другой стороны.
— Там деревья есть, такие, которые можно называть деревьями. Однажды мы нашли одну лиственницу и посчитали годовые кольца. Я четыреста лет насчитал. Она раньше Ермака родилась, а ведь с него началось покорение Сибири. А как-то раз мы нашли березу толщиной с бедро взрослого мужчины. Вытесали из нее искусственную ногу одному шахтеру. Очень хорошую! И ветра нет… Почти нет, — поправился я. — Что тут говорить, прямо дача.
— Знаю, — тихо ответил Латышев. — Не поеду. — Уголки рта у него дрожали.
— Когда ты там был, наверно, еще не было ни Баева, ни Шаткина, — я посмотрел на доктора, — и главное, поваром был не Ташкевич, не Иван Осипович.
— Нет, не он. — Дрожащие губы Латышева скривились в улыбку.