5
Да ведь сегодня он сам себе хозяин, за ним никто не гонится, и вообще время обедать. На краю поляны он снимает с сухой ветки торбу с хлебом и, держа ее и котелок в руках, ищет подходящий пень, чтобы и торбу положить, и котелок поставить, и самому присесть поудобнее.
В безветренный полдень все вокруг замерло. Крупные лесные муравьи проворно снуют по старому, потерявшему кору пню. Видно, приманили запах человека и хлеба.
Ему вкусен им самим выпеченный хлеб, от того, что он испек его сам, хлеб кажется еще вкуснее. На острие ножа он отправляет в рот кусочки хлеба, запивая глотками воды.
Он пьет воду, которую набрал, он будет отдыхать — сколько захочет, и будет косить — сколько пожелает. Мало — так мало. Много — так много. Сколько сможет — столько и захочет… Хорошо, что он один, хорошо, что утром он вышел из деревни так, что его никто не видел, а еще лучше, что он никого не видел… Он поневоле начал сторониться людей, стал отшельником, но теперь то, что было поневоле, совпадает и с его собственным желанием.
Удачный выдался день — эта сегодняшняя косьба… Хотя… если рассудить… может, разумнее было бы набрать ягод… Конечно, косить в одиночестве приятно, но сено еще надо продать — торговаться с агрономом, толковать с учителем, слушать старушечьи сказки… Ну да все равно — сегодня он косит! Вот когда будет сгребать сено и класть его в стог, с утра, пока роса не высохнет, будет время насобирать ягод — смородины да дикой вишни. Сушеная ягода, размоченная в молоке, зимой, у теплой печки… А сено он продаст все сразу. Чтобы не нервничать от долгих разговоров, лучше уступит.
Он доедает остатки хлеба, запивает еще одним глотком воды. Он не устал, мог бы продолжить работу. Но к чему спешить? Куда? Зачем? «Полчаса отдохну», — решает он, как бы вознаграждая себя за то, что не стал собирать ягоды, а рассудил трезво, решив косить.
Подставляет спину под теплые лучи солнца. Нет ничего лучше солнечного света, и нигде нет воздуха целебнее, чем в еловом лесу! «В городе люди вроде меня живут в комнатах, между кирпичных стен, точно затхлые, изъеденные молью шубы в шкафу… Утром из комнат — в институт, вечером — из института назад… Если сломается лифт, тяжело дыша, ползешь на третий этаж. Вечером спина болит, руки дрожат, сидишь за письменным столом… Разве плохо, что я сижу здесь, на этом пне, и солнце греет мою спину? Я здоровее, чем когда бы то ни было. Ошиблись те, кто выбросил меня на обочину, непогребенным, а думали: мертвым».
И чтобы полнее насладиться свободой, он встает и ложится на траву, в тень пня, на котором сидел. Под голову подкладывает стеганую ватную ушанку с меховой опушкой, которую носит и зимой, и летом. Разглядывает небо и склонившееся над ним ближнее дерево. Сквозь светло-зеленую хвойную вуаль огромной лиственницы виднеется небесная лазурь. Хвоя — как тонкие вышивальные иголки по сравнению с грубыми мешочными иглами елей, — несмотря на мощный ствол, этот дряхлый великан с замшелым стволом кажется стройным, тянущимся вверх. «Скоро она сбросит листву». Сначала иглы пожелтеют, потом станут желто-белыми, почти бесцветными. Это последний вздох осени. Охотнику — знак: пора собираться в тайгу, белка уже не линяет, у пушных зверей растут зимние шубы… Зимой лиственница голая; длинные, загнутые кверху, покрытые лишайником ветви тянутся к небу, как высохшие костлявые руки старика… Тогда дерево такое, как он…
Он закрывает глаза. Не стоит думать о том, что будет завтра.
Он хочет любоваться этой красотой, но ясно, до сжимающей боли в груди, понимает, что это невозможно: падая в душу, красота, застыв, сразу мертвеет в одиночестве его сердца. Нет никого, кому бы он мог показать, что видит, рассказать, что чувствует. Если бы он мог передать все это кому-нибудь, хотя бы нежно проведя рукой по детской головке… если бы мог рассказать о зачарованных водах… в нем самом нет места, где он мог бы все это хранить. Эх, уже поздно запасать новые воспоминания, надо жить теми, что остались… И нет в его душе бабушкиных шифоньеров и комодов, куда можно сложить лоскутья шелкового свадебного платья, чтобы изредка доставать и разглаживать трясущимися руками, сидя у освещенного солнцем окна. Остались разбивающиеся о скалы волны на приморском бульваре в Нерви. На губах вкус соли от брызг волн… Девушка в университете. Он никогда не говорил с ней, никогда даже голоса ее не слышал. Лишь когда входил в аудиторию, видел ее большие серые глаза, серьезное бледное, цвета слоновой кости лицо. Для себя он назвал ее Лукрецией… Яркие башенки храма Василия Блаженного на Красной площади в Москве, поблескивающий на солнце снег, бледно-голубое небо, как глаза у крестьянских девушек… Виноградник, над бочками, полными молодым вином, жужжат осы… Первая статья в журнале, подписанная его именем. Раннее утро. Газетный киоск. Буквы еще липкие от типографской краски. Статья называется «Железобетонные конструкции куполов в современной архитектуре»… Вена. Маленькая готическая церковь. Не громадный Собор святого Стефана, а менее знаменитая, зато гораздо красивее. Гулкие шаги по узкой безлюдной улице. Может, эти пустые улицы прекраснее всего — когда еще есть куда идти… Вестибюль гостиницы, лондинер в ливрее несет к лифту чемоданы. В холле аромат духов, кожаной обивки кресел и кофе смешивается с врывающимся через вертящуюся дверь пропахшим солью, рыбой, смолой, гудроном воздухом соседнего порта. Хорошо — потому что он приехал сюда, потому что поедет дальше… Грандиозный проект здания ратуши, где главным был характер всего здания, его душа. Дерзость башен — чтобы мысли были смелее. Удобные резные кресла советников, торжественная кафедра, цвет оконных витражей — все, чтобы будить мысль. Чтобы всегда думали только о благе, чистоте, свободе своего города. Чтобы хотели строить школы, чтобы не жалели средств на больницы, чтобы университеты получали приборы; чтобы отходы не сбрасывали в портовые воды, а мусорщики не были грязными, чтобы труженикам было удобно возвращаться после работы в свои уютные жилища, а румяные, загорелые детишки приходили домой из бассейнов и с пляжей, принося на своих телах пляжный песок и солнечный свет. Зал заседаний, где знают, что мир дороже власти и что мира не будет, если мира не будут желать все, а парки и дороги не будут строить для десятков будущих поколений…