Они сели завтракать. Кроме кофе и гренок, на столе было много всякой еды, завтрак был главной трапезой Андриана.
Ровно в семь он вышел из подъезда. В хорошую погоду, летом, его ботинки и костюм, истрепавшийся от сидения, долгой носки, а главное — от манипуляций со щеткой, сверкали. В плохую погоду, как в этот февральский день, блеск «излучали» галоши и шелк зонтика, если так рано, в туманном и сумрачном воздухе, вообще что-то может блестеть. Через пятнадцать минут бодрой ходьбы он вошел в институт и поднялся в преподавательскую. У него оставалось три четверти часа, которые он, как обычно, посвятил чтению какой-то курсовой. Между делом, не отрываясь от тетради, он бросал ассистенту краткие указания по подготовке очередных опытов.
В восемь ноль-ноль он вошел в аудиторию. Строго посмотрел по сторонам: по его представлениям, на первом курсе это совершенно необходимо. Когда стихли шорохи и перешептывания, он начал лекцию о законах движения, вращения, притяжения небесных и земных тел и о законах, которые противоречат правилам этого движения, об аномалиях, требующих новых исследований. Нелегко было следить за ходом мысли профессора Андриана, это он и сам знал. Но он считал, пусть студент уже на первом курсе выберет другую профессию. Это лучше, чем если он лишь перед окончанием, на последнем экзамене, поймет, что физика из него не получится…
В восемь сорок пять в сопровождении нескольких студентов он вернулся в преподавательскую. Студенты знали, что в такие моменты, сразу после лекции, профессор охотно дает дополнительные объяснения, он дружелюбен и общителен.
С девяти ноль-ноль до девяти сорока пяти, с десяти нольноль до десяти сорока пяти он читал лекции третьекурсникам и четверокурсникам. Здесь он уже не напускал на себя строгость, здесь он чувствовал себя среди добрых знакомых, искал в этих молодых людях преемника. О новой проблеме он начинал говорить со слов: «Мы, физики…» Эти занятия оказывали на старика просто бодрящее действие.
Но без пяти минут одиннадцать, когда он направлялся в одну из лабораторий, где его ждали студенты для сдачи зачета, он, проходя через аудиторию, почувствовал резкий запах табачного дыма.
Лицо его побагровело: «Безобразие! Свинство!» Широкоплечий, но не вышедший ростом Андриан яростно затопал ногами. От топота к табачному дыму примешалось изрядное количество пыли.
Столпившиеся в лаборатории студенты, и курившие, и вообще некурящие, мгновенно исчезли, прежде чем Андриан успел узнать кого-то из них в лицо.
Профессор рвал и метал уже в полном одиночестве, когда прибежал служитель дядя Юра. На бегу он распахнул все окна в аудитории, сорвал с себя синий халат и стал разгонять им дым. В эти моменты дядя Юра всегда боялся — ох уж эти проклятые курильщики! — что в один из таких приступов гнева старого профессора, не дай бог, хватит удар. И тогда он, дядя Юра, лишится — не начальника, а человека, рядом с которым он вот уже сорок лет проводил большую часть каждого своего дня, кто был его другом, крестным отцом его детей, служить которому для здравомыслящего человека большая честь.
Дым быстро улетучился в окна, но гнев профессора еще не остыл. В аудитории стало холодно. Профессор Андриан вошел в соседнюю лабораторию с опозданием на пять минут.
Ждавшие зачета студенты принялись вяло, безнадежно отвечать, они знали, что в такой день не стоит волноваться. В лучшем случае Андриан выгонит их после первого вопроса. Потому что, если этого не случится, последует второй, потом третий, один мудренее другого, пока он, наконец, не произнесет обычные и знакомые слова:
— Приходите, когда начнете хоть что-то смыслить в физике.
На что студент поспешно обрывал свой лепет и с облегчением закрывал за собой дверь.
Такие зачеты студенты называли «дымовой яростью», а не- которые «furor teutonicus» (Тевтонская ярость (лат.).), что можно объяснить только тем, что физики не сильны в латыни. Но нахалы знали, что через неделю могут явиться снова. И тогда старик будет кроток как агнец. Из того, кто хоть что-то знает, он вытянет толковый ответ. Да к тому же это только зачет. «На экзаменах старик всегда справедлив». Конечно, в день экзамена студенты сами следили, чтобы никто не посмел закурить. С причудами профессора Андриана вот уже несколько десятилетий считались поколения студентов.
А дядя Юра после таких волнений быстро спустился в институтский подвал и немедленно раскурил свою массивную глиняную трубку. Потому что дядя Юра был заядлым курильщиком, но только здесь, в подвале, можно сказать, подпольным. И пока он курил свою трубку, он размышлял о том, что курение не угодная ни богу, ни порядочному человеку пагубная и достойная порицания привычка, но ему уже ничто не поможет.