Выкурив трубку, он снова поднялся наверх, чтобы все проверить. Не дай бог, если кто-то из этих бездельников закурил. Уж он-то ему задаст, потому что только он может сердиться по-настоящему. У профессора Андриана багровело лицо, но если кричал дядя Юра, то было слышно аж в соседних корпусах. И лицо у него становилось не багровым, как у профессора, а темно-лиловым, как лист винограда осенью или кагор, который он иногда пил, больше по праздникам или на крестинах. Потому что в будни, разумеется, не каждый день, он предпочитал только прозрачную водку, напиток «высшего качества».
Ровно в двенадцать профессор вышел из ворот института. Солнце заволокло молочным туманом, но все же было приятно пройтись пятнадцать минут пешком. Как только он вошел в прихожую, сестра внесла супницу. С обедом покончили быстро.
С половины первого до половины второго из кабинета доносились устрашающие звуки, воинственные трубные раскаты послеобеденного профессорского храпа. Но в два часа он уже снова был на улице, с немного помятым от сна лицом, но в хорошем настроении он торопился в институт.
После обеда он лекций не читал. Он занимался в «собственной» лаборатории, расположенной рядом с преподавательской, где обходился исключительно помощью дяди Юры. Служитель вот уже сорок лет помогал ему в этой работе. Он без слов понимал каждый жест Андриана. Понимал и цель опытов, и даже, конечно, по секрету, имел от этого неплохой дополнительный заработок, обучая первокурсников ставить опыты. Иногда профессор, оставив дядю Юру одного, заходил в соседние лаборатории посмотреть на работу ассистентов и студентов. Дядя Юра знал, что должны показывать приборы, за чем нужно следить.
Возвращение домой не определялось точным временем. Хотя по договоренности с сестрой он должен был приходить домой к семи, но случалось, что выходил из института в восемь, полдевятого и даже позднее. И в этот день была уже половина девятого, когда он появился дома.
— Где тебя носит на ночь глядя? — встретила его старая дева.
Андриан не ответил. Он надел халат и домашнюю черную шелковую шапочку, которая, как считалось в определенных профессорских кругах, предохраняет голову от простуды. Не отвечать — это была высшая степень ссоры. Низшей степенью было, когда он обиженно ворчал…
Однако когда ему под ноги попалась одна из многочисленных кошек сестры, старик до смерти перепугался ужасного визга, происходящего из неизвестного источника. И началась не столь уж редкая в профессорской квартире шумная баталия. Андриан швырнул спасающую от простуды шапочку на пол, туда, где спряталась кошка.
— Вышвырну! Вон вышвырну! Вышвырну в окно всех твоих девять кошек. Всех девять, всех двенадцать, восемьдесят четыре, сто шестнадцать.
— Вышвырни сразу и меня, — последовал также не новый ответ. — Даже сначала меня. Да, это лучше всего!
— Глупая, безмозглая старая дева!
— Тиран! Бессердечный! Кто виноват, что я осталась в старых девах? Или у меня было мало женихов? Не было женихов? Только я, дура ненормальная, всю жизнь была у тебя в прислугах, стирала твое грязное белье, убирала за тобой грязь. Что ж, вышвырни! Вышвырни! Так будет лучше всего, вполне достойно тебя.
Когда дошло до этого, старик уже пожалел о своей горячности. Он мирно подобрал отлетевшую в угол шапочку и налил в блюдечко, которое достал из привычного места под диваном, молоко.
— Кис-кис, — позвал он кошку, выглядывавшую из-под шкафа. Потом взял за руку все еще всхлипывающую и подурневшую от плача сестру и повел к столу.
— А не попить ли нам чайку, если ты не возражаешь.
За чаем и за ужином сестра делилась с ним тем, что происходит в мире.
— Сегодня на рынке не было яиц.
— Невероятно, просто невероятно!
— Да откуда им взяться в феврале, в такой мороз? С известкой я не покупаю.
— Да-да, конечно.
— И молока не было.
— Ну конечно, в феврале, в такой мороз…
— В феврале! Этого еще не хватало. А что же будет в марте, в апреле. Кормов еще должно быть вдосталь.
— Кормов? Ну конечно. Должно быть еще вдосталь. Когда коров начинают выгонять, я имею в виду, на луг?
— Когда как. Да и по пословице: «Май — скотине сена дай, да на печку полезай».
— Верно, в детстве дома мы часто слышали: «Май…» Хорошо, что ты еще это помнишь. «Май, — повторил он немного неуверенно, — дай сена скотине и лезь на печку». Так мама часто говорила.