Что же, это тоже человеческая слабость. И конечно, найдутся такие, кто поставит это в упрек Дёрдю Некерешди, Эндре Лашшу, Палу Палфиа, то есть мне — который после этого вступления отойдет в сторонку и скроется под маской беспристрастного повествователя.
Некерешди рассказывает о Нестерове
Если есть что-то, чем я могу гордиться, то я бы гордился тем, что меня звали бежать. Звали, и не абы кто. Так вот…
У побега, как и у всего на этом свете, есть правила. Первое правило, наверное, то, что заключенный, если может, должен бежать, а охрана должна быть начеку, чтобы не дать ему убежать. Охранник, стоя на посту, всегда думает про побег, ведь он для того и поставлен, чтобы этого не допустить. Но в том постоянстве, с которым он думает о побеге, — не всегда сила. Сила в том, что человек не всё время думает о побеге, а в том, что думает изо всех сил. И тогда он придумает такое, что не придет в голову охраннику. Ведь охранник всегда думает о побегах, которые уже случались. А побег бывает и таким, как когда лиса отгрызает попавшую в капкан лапу. Ведь капкану это не могло прийти в голову. Так вот, словом, охранник должен охранять все пункты, но только заключенный знает, где тот единственный пункт, чтобы вырваться, потому что именно об этом охранник и помыслить не может.
Другое правило. Бежать можно лишь тогда, когда на посту стоит злобный охранник. У нас это всегда соблюдали. Ведь если охранник допускал побег, он получал три года. Поэтому нельзя было пользоваться случаем, если охранник подобрее разрешил набрать немного ягод в лесу или схорониться под кустом от дождя. Большего сделать для нас он и не мог. Как бы ни лил дождь, он не мог отвести нас обратно в бараки, пока не начинало темнеть. Он и сам должен был торчать под дождем, правда, на нем был непромокаемый плащ с капюшоном, на ногах — хорошие сапоги. Так он и мок, злой, под дождем. Только если было в нем немного человечности, он не вымещал на нас свою злость, а и сам ждал, поскорей бы стемнело. А если был он дерьмо, то выгонял людей на открытое место, да еще куда-нибудь в лужу. Нас. Так что сами понимаете…
Звали меня в побег, но я всё же не бежал. Потому что, сбежав, я жил бы всю оставшуюся жизнь не в своей шкуре, не своими чувствами и не своей памятью. Не в силах я был этого желать. Терпел, даже дольше, чем нужно. Рассчитывал, что освобожусь и без побега. Расчет мой оказался верным: я свободен, более того — абсолютно независим. И всё же! Может, правы были те, кто думал: будь что будет, а я попробую. Таким я всегда мог дать добрый совет. Потому что у меня пару раз спрашивали. Я говорил им: «Прежде чем бежать, подумай, где ты хочешь оказаться. И пока этого точно не знаешь, не пускайся в побег». Потому что не каждый, пускаясь в побег, знал это.
Блатные скорее решались на побег. Но их побеги редко были успешными. Наш брат решался на побег нечасто. Но если решался, его никогда не ловили.
Лежал в нашей больнице, где я был санитаром, один уголовник, парнишка лет восемнадцати. С дизентерией. Еле мог сам сползти с верхних нар. На ходу шатался. И всё же однажды ночью сбежал. И нужно сказать, хорошо выбрал место. Сделал подкоп под колючей проволокой как раз там, куда падала тень от караульного помещения. Дерзко и точно рассчитав, выбрался на свободу. И прошел три километра до ближайшей деревеньки. Тут-то его и заперли в кладовку, когда он там шарил. Заперли, как крысу какую.
Другой подальше ушел. Его поймал в лесу охранник с собакой. Видно было, что он сдался. На груди у него была огнестрельная рана. Я видел. Я его и перевязывал. На третий день он умер.
Сейчас же я хочу рассказать не об этих храбрецах-неудачниках, а о расчетливых смельчаках. Кому удалось. Кого — а мы об этом знали — не поймали. Ведь того, кого ловили, живым или мертвым привозили назад. В то место, откуда сбежал. Если живым — то ставили перед воротами, через которые нас выводили на работу. Что говорить, устрашающее было зрелище — те, кого поймали живыми. Худые, изможденные. Весь день они стояли у позорного столба перед воротами, а после мы их никогда больше не видели.
Устрашающий был пример. Ну а если такого устрашения не состоялось, мы знали: кого не привезли, тому удалось…
Когда война наконец-то кончилась, мы, большинство, ждали — придет большая амнистия. И она пришла. Выпустили много уголовников. Выпустили много девушек, которые получили один, два, три года даже не по закону, а по указу за то, что несколько раз опоздали или не вышли на работу без уважительной причины. Это был указ военного времени и относился к оборонным заводам, но оборонными считались все предприятия, даже ателье. У кого же были бо2льшие сроки — сейчас уже не помню, больше трех или пяти лет — тот под амнистию не попал. Из нас, разумеется, никто. Нас стало даже больше. Скоро прибыли новички. Русские эмигранты. Из Маньчжурии, Харбина, много бывших белых офицеров. А еще чиновники, купцы. А потом японские военные. Про них говорили — жандармы. Что ж, возможно. Но одно уж точно: разило от этих японцев страшно. А я ведь читал в одной книжке, что японцы пахнут цветами. Может, в Японии они и вправду пахнут цветами, я там не бывал.