Но в лагере они воняли. Они, бедняги, правда, были в этом не виноваты. Башмаки у них были на меховой подкладке, она-то и прела у них на ногах. Видать, японское командование так хотело защитить их от морозов. Сколько же их отморозило ноги, жуть одна. Ведь сопревший мех примерзал к ногам…
Словом, не дали нам амнистию. Многие просто в отчаяние впали. Я-то нет! Потому что я и не очень-то надеялся. А некоторые, и не слабаки какие, аж плакали.
А дня через два, помню, холодным утром на рассвете, когда я ковылял к воротам на развод, подстроился ко мне один заключенный, Глеб. Глеб Нестеров его звали. Я его знал, но особенных отношений, ни хороших, ни плохих, с ним не имел. Был он парень ловкий. Вкалывать на работе — такого за ним не водилось. Уборщиком был в бараке конторских. Приносил им суп аж в постель, прислуживал им, и сам голодным не оставался. Сердечник он был; говорили, что так записано про него в санчасти. Конечно, никогда точно нельзя знать, что и почему пишут врачи или писаря при врачах. Был он парень видный, крепкий, черноволосый, лет тридцати пяти. Железнодорожник откуда-то из-под Ростова. Хорошо помню, что получил он 20 лет. Но он был не политический, то есть не 58-я. Осудили его по статье 59-й пункт «б» за «транспортный бандитизм». За какое-то крушение влепили двадцатку.
Это точно, был такой закон, который назывался «транспортный бандитизм». Его приняли в тот день, когда в Москве грузовик врезался в колонну солдат. Восемь человек насмерть задавило, еще больше покалечило. На другой день — уже по новому закону — шофера расстреляли. Это и стало статьей 59-й пункт «б»: «транспортный бандитизм». Смертная казнь, а самое малое — десять лет. Вначале дали два-три смертных приговора, для устрашения. Оно, конечно, было и хорошо, дорожных происшествий стало поменьше. А потом уже давали только сроки — десять, пятнадцать. Нестерову — двадцатку, а были и такие, кому все двадцать пять. Беда была в том, что по этому закону за каждую аварию, перевернутую или разбитую машину стали давать десять лет, даже если вины шофера в том не было. Результат — большинство шоферов бросали жертву без помощи и спешили поскорее скрыться. Вот вам и строгий закон. Сначала кажется, что очень хороший, а на деле получается, что таки не очень.
Словом, Глеб этот, железнодорожник, схлопотал двадцатку. В лагере его считали хорошим человеком, иногда и я перебрасывался с ним парой слов. А этим утром, хоть не в его привычках было появляться так рано во дворе, он подошел ко мне.
— Что, Некерешди, видать, теперь только «зеленый прокурор» рассудит, — сказал он. «Зеленым прокурором» называли тайгу.
— Мне этот прокурор ни к чему, — сказал я. — Мне всего год осталось сидеть.
— А мне еще пятнадцать. — Он искоса посмотрел на меня. — Скажи, выпустили тех, у кого срок вышел?
— Нет, — ответил я. — Сказали, до особого распоряжения.
— И ты веришь в это «особое распоряжение»?
— Нет.
— Тогда чего же ждешь, Некерешди?
— Не знаю, чего жду, но и на «зеленого прокурора» не надеюсь.
— Ну ладно. — Он помолчал. — Я тоже, между прочим. — Спрятался, как улитка, если тронуть ее за рожки. — Я тоже, — повторил он.
— А вообще, как жизнь? — спрашиваю.
— Всё хуже.
— Тебе хорошие посылки шлют. — Это я знал, иногда он кое-что продавал. Не продукты, а папиросы, потому что сам он был некурящий.
— Давно уже не получал. Сестра раньше посылала, а теперь уже года два не пишет. Пропала, не знаю, что с ней.
— Конечно, — говорю я. — Ведь в ваших местах война была. Но теперь, может, снова объявится.
— Никто не объявится. Я точно знаю, — говорит Глеб.
Если кто говорит такое, дальше расспрашивать не след.
Прошло несколько месяцев, и однажды утром была большая раздача писем. Цензура сразу пропустила очень много писем, может, мешок целый. Барак, в котором выкликали фамилии, весь гудел. Выкликали по алфавиту. Я — Некерешди, он — Нестеров, поэтому я особенно следил, когда подошла буква «Н». Хоть и ругал себя за это, ведь не будет мне письма, а всё же прислушивался. Но фамилию Некерешди не выкликнули. Только вдруг слышу: Нестеров! Глеб Нестеров бросился к столу. Схватил письмо — и бегом из барака.