— Это точно. Как в бронзовом веке: несколько железных инструментов в обмен, алюминиевая проволока, бесконечное гостеприимство и вечная дружба. Вот так.
— Ты и сейчас не стал счастливым, Некерешди?
— Слишком много повидал я беглецов, чтобы быть счастливым. И преследователей тоже видел много. А до тех пор, пока есть преследователи, человек не может быть по-настоящему счастлив. Хотя настоящие несчастные, иногда я и сам так думаю, сами преследователи. А страшнее всего: без жандарма-полицейского, без людей с оружием жизнь была бы еще более зыбкой.
— Боюсь, так будет вечно.
— Может, всё же будет по-другому. Но это другое далеко, как звезды — на расстоянии многих световых лет. Вот так-то, а меня волнует сегодняшний день. Ну, от силы завтрашний, одно-два поколения.
— Иногда мне кажется, всё-таки мы движемся вперед. И не так уж медленно. Движемся. Человек живет дольше, больше стало людей, больше стало сытых людей. Это хорошо. Но всё же, сколько людей еще голодает, и их становится всё больше, забывать об этом — преступление.
— Они не должны были бы голодать, если…
— Вот именно! Если! Позор, что кто-то голодает, хотя можно накормить, одеть всех людей, которых на земле становится всё больше. Но хватит про это. Ведь каждый и сам втайне это знает, стыдится, и кусок в горло не идет.
— Или еще с большим наслаждением жрет.
— Знаешь ли, что и журбаны еще недолго будут оставаться такими, как этот твой Журбан? На севере эвенки уже не такие. Я их знаю. И у них есть причина, почему они не такие, как твой друг.
— Брат.
— Ну, хорошо, брат. Так вот, раньше, еще на моей памяти, если кто бежал за Полярным кругом, тунгусы, то есть эвенки, принимали его гостем в свои чумы. Угощали, укладывали отдохнуть. А потом показывали направление, куда идти между озер и болот. Давали в дорогу сушеной оленины. Или мороженой. На Севере, как известно, бежать нужно до таяния льда, тогда можно идти напрямик по льду, снегу, но и солнце пригревает. Оттуда, откуда вы с Журбаном бежать хотели, нужно как раз, когда картошка поспевает, а то и раньше, как Нестеров. А с Севера — весной. А оттуда, где уже картофельные поля есть, оттуда, как я сказал, осенью. Но время удачных побегов с Севера прошло. Эвенки всех беглецов ловят. Поймают — и или отводят в лагерь, или убивают. За каждого получают вознаграждение. Уж не знаю, сколько, кажется, меньше, чем за волка, да и то: беглого поймать легче, чем волка или черно-бурую лису. И они правы. Раньше напрасно сулили вознаграждение. Эвенки всех пропускали.
Давно уже было это, я в те времена еще там, на Севере, был. Бежала целая группа, человек пять или шесть. Это был хорошо подготовленный побег, и удалось им уже уйти километров за триста-четыреста. И тогда набрели они на стойбище. Расположилась там большая семья эвенков, говорили, двадцать шесть человек. На временной стоянке. Эвенки как раз совершали аргиш, то есть долгий весенний переход. Зимой они в тайге. А весной кочуют на север, как перелетные птицы. Они приняли шестерых беглецов, накормили, усадили к очагу, уложили спать на меховые шкуры.
Ночью эти шестеро встали и убили двадцать шесть эвенков. Мужчин, женщин, детей. И забрали с собой богатую добычу, всё, что те добыли за зиму на охоте.
На месте преступления мертвая тишина. На сто километров вокруг ни души… Но и трех дней не прошло, как их словили. Эвенки, конечно. Семья, которая кочевала по соседству. Как они нашли убитых, этого мы никогда не узнаем. А уж убийц найти — это охотнику легко, даже если выпал снег. И доставили их головы. И с тех пор доставляют все головы. По всему Таймыру и далеко на север и на восток, с самых дальних уголков тундры приносят. Раньше никогда, несмотря на вознаграждение. А сейчас — всех до единого. Как у нас деревенские ребятишки несут хвосты сусликов в сельсовет и получают за каждый по копейке.
Эвенки не помогают. А без их помощи удачный побег в тех местах невозможен. На худой конец, пусть не помогали бы, но хоть терпели. Но с той поры не терпят. А ведь они полновластные хозяева этих бескрайних равнин, этого края рек, озер и карликовых берез, этой громадной земли почти с пол-Европы. Они знают здесь каждое птичье гнездо, вот что я скажу.
Поэтому технику, ну при побегах, нужно было сменить. И Полтора-Ивана — потому такое прозвище, что росту в нем было аж метр девяносто пять, — чтобы бежать, новую технику придумал.
В Норильске, в Горном лагере, он был своим человеком. Комендантом он был, то есть вроде как следил за внутренним порядком (Комендант из заключенных назначался администрацией лагеря из числа осужденных за бандитизм (ст. 59-я) и нес службу внутри зоны.). Как раз подходящий человек. Оставалось ему сидеть лет двадцать за вооруженный грабеж. И не какой-нибудь тупой преступник был этот Полтора-Ивана, а сообразительный, ловкий, безжалостный и умел приспосабливаться. Настоящего его имени никто не знал. В личном деле значилось больше десятка имен, соединенных словами «он же»: такой-то и такой-то Иван, он же такой-то или такой-то Павел. Кто знает, под какими именами значился он в других бумагах. Везде у него было столько имен, сколько власти сумели установить по отпечаткам пальцев или другим приметам, но вряд ли это были все его имена. Его и не называли по-другому, а только Полтора-Ивана.