К счастью — понятно, для нас, но и для жандармов, хотя те об этом и понятия не имели, — они сели с нами в поезд, направлявшийся в Вену.
Нас отвели в Главное полицейское управление, где нам сообщили, что все мы будем интернированы.
Ночь мы провели уже в тюрьме при полиции. Здесь мы вчетвером оказались в большой комнате на двадцать коек. Это была так называемая студентциммер (Studentzimmer — студенческая комната (нем.).), кровати с пружинными матрацами, такими, на которых в армии спят младшие офицерские чины. Белые покрывала, стерильная чистота. В такое приятное место венская полиция сажала буянивших подвыпивших студентов, чтобы те, протрезвев, очутились в «культурной» обстановке. Как-никак, господа студенты, будущие господа, будущие начальники.
Здесь мы провели ночь. На следующий день мы отправились в лагерь для политических интернированных и были счастливы.
— И ты был очень счастлив? — спросил Эндре Лашшу.
— Конечно! Очень! Я остался в живых, и мне не пришлось совершить никакой подлости. Вряд ли можно желать лучшего.
С НАЧАЛА ДО КОНЦА
Wer nie sein Brot mit Tränen aß, Wer nie die kummervollen Nächte Auf seinem Bette weinend saß, Der kennt euch nicht, ihr himmlischen Mächte*. (Гёте)
( Кто с хлебом слез своих не ел, Кто в жизни целыми ночами На ложе, плача, не сидел — Тот не знаком с Небесными Властями. (Перевод Ф. Тютчева))
1
Мать стоит у накрытого стола. Прежде чем разрезать большой серый хлеб, она быстро, чтобы по возможности не видели, ножом рисует знак креста на нижней, пепельной от муки корке. Никто не знает зачем, об этом никто никогда не говорит.
(Хлеб моей матери — серый. Есть там ржаная мука и пшеничная, картофель: тщательно составленная смесь, замешанная на рассвете, еще затемно, при свете лампы. Всю неделю хлеб свеж и вкусен. У нас пекут хлеб раз в неделю.)
Мать складывает хлеба на деревянное блюдо с плетеными краями. Дно покрыто чистой белой салфеткой с вышивкой красным крестиком.
Каждый может взять столько хлеба, сколько хочется. Есть только одно, но строгое правило: всё, что взял, нужно съесть. Ни мать, ни отец не позволяли, чтобы на столе оставались корки, куски хлеба. У нас хлеб в помои не выбрасывают. Всё что угодно, но хлеб — никогда. Если кусок хлеба случайно упадет на пол, его нужно поднять и поцеловать. Так нас учила мать. Есть не обязательно, можно просто положить на край пустой тарелки. Этот хлеб крошили цыплятам и голубям.
Вижу жилистые, большие руки отца, как он пересыпает из одной ладони в другую золотистые зерна пшеницы. Эти суровые руки, сильные и нежные, и сейчас — творящие добро.
Вижу руки торговца пшеницей. Он тоже пересыпает зерна из одной ладони в другую. Его пальцы нервные и тонкие: зернышки застревают между толстым золотым обручальным кольцом и пальцем. Говорят, что он ужас как богат и очень болен: у него рак желудка, и он уже почти не может есть.
Спрятавшись за широкой отцовской спиной, я разглядываю торговца. Но даже отсюда чувствую дурной запах из его рта. Он кричит, злится. Лицо то землистого, то багрового цвета.
Я пробираюсь чуть вперед, туда, где по дощатому настилу к большой двери амбара одна за другой подъезжают подводы. Работники торговца сгружают мешки с подвод, втаскивают в амбар и ссыпают зерно в кучи; они становятся всё выше и всё шире. А я размышляю. Ну, зачем ему так много зерна, целая гора, если он не может съесть даже одной-единственной маленькой булочки с хрустящей корочкой. Даже ни одного кусочка. Сегодня утром у нас дома говорили об этом.
Меня зовет отец, и мы выходим с большого двора торговца зерном. Когда мы выходим на улицу, я дергаю отца за полу пиджака.
— Батюшка! Купите мне у пекаря сдобную булочку, хрустящую. — Ведь хлеба у нас дома много и вкусного, но такие бывают редко.
— Булочку? Ладно. Погоди.
Но мы направляемся не в хлебную лавку, а в трактир.
На блюде — булки, сдобы, калачи с маком. Могу съесть сколько захочется.
Мы обедаем. Уже не помню, что мы ели, я не был голоден. Я только помню, как половой поставил на стол большое стеклянное блюдо с разноцветными пирожными, кофейными, розовыми, шоколадными, зелеными. На красивых гофрированных кружочках из бумаги. Чудесные, великолепные пирожные.
— Как бы мальчишка не объелся, — заметил человек с густыми черными усами, сидящий за нашим столом.