Первым ложку в миску сует усатый, потом остальные по очереди. Последним я, новичок. Не спеша, с достоинством поглядывая друг на друга, мы едим восхитительную, белую картошку^
Вот уже десять дней я работаю ночью на кухне и начинаю понемногу приходить в себя. Днем я сплю. Всё было бы хорошо, если б не нужно по утрам стоять перед лазаретом. Но теперь уже гораздо важнее, чтобы я числился выздоравливающим, потому что только им можно работать при кухне. Поэтому я не высыпаюсь, и от стояния на холоде еще больше отмерзают ноги. На большом пальце уже видна кость, первый сустав окончательно отмерз.
И вот теперь, когда я совсем этого не хочу, меня кладут в больницу. Как раз теперь, когда стараниями Ивана Осиповича я уже почти пришел в себя.
В больнице дают есть меньше, чем я получал на кухне. Правда, в больнице полагается и обед, суп и что-то вроде каши, в которой желтеет пятно подсолнечного или льняного масла размером с чайную ложку.
Картошка до отвала уже избаловала меня и расширила мой желудок. И поэтому, и еще чтобы поменьше думать о еде, я взялся помогать фельдшеру. Хромая, на отмерзших ногах я хожу среди лежачих больных, даю лекарства, ставлю градусники. За свою работу я получаю двойную порцию супа. Дополнительной порции каши не бывает, потому что суп всегда можно разбавить, а каша такая жидкая, что сделать жиже ее уже невозможно. За раздачей масла следит наш доктор.
Нетрудная работа была в охотку, дни шли быстрее. Вскоре фельдшер до того разленился, что я уже делаю за него всю работу. Я не только раздаю лекарства и меряю температуру. Я варю отвары из трав и перевязываю зловонные туберкулезные язвы. Супа хватает.
Но хлеб! Хлеб… Хлеба только маленькая пайка. Я уже никогда не поем досыта хлеба.
3
Хромые, одноглазые, на деревянных ногах, с дрожащими руками, бородатые старики — тридцать пять инвалидов, — вооружившись палками, окружили ящик с ручками, будто ларец со святыми дарами или гроб, и несут семьдесят порций хлеба. Свои и еще для тридцати пяти, ждущих в бараке, которые еще беспомощней их. Семьдесят порций для резчиков деревянных ложек.
Процессия, будто священники крестным ходом, медленно движется через лагерный двор к бараку. Во главе Иван Тимофеевич. Бородатый старик, коммунист. Он узнал тюрьму и ссылку еще в царские времена. Бригадир не он, он за такое не берется, но он самый уважаемый человек в бригаде, он раздает хлеб и судит по правде.
Процессия подходит к двери барака, где нужно входить в коридор. Форпост, возглавляемый Иваном Тимофеевичем, уже вошел в темный коридор. Но вход узкий, и фланги вынуждены пропустить широкий ящик. В этот момент несколько молодых парней устремляются к выходу из барака. Бледные, больные, но молодые и быстрые уголовники — от них старым резчикам ложек нужно защищать ларец с хлебом. У входа в барак — давка, свалка, короткая потасовка. Один из парней неожиданным толчком переворачивает ящик. Куски хлеба скатываются на ступеньки перед входом и на землю.
Бородачи и инвалиды телами накрывают хлеб. Иван Тимофеевич, стоя в двери, отчаянно размахивает палкой. Кондрат Иванович, старый крестьянин, сектант-назареянин, не бьет, он только телом прикрывает разбросанные пайки. Одноногие машут костылями вокруг ящика, слепые, раскинув руки, хватают воздух…
Но их уже оттолкнули. Старики и инвалиды падают и катятся еще дальше, чем куски хлеба. Худое тело Кондрата Ивановича беспомощно распласталось, когда его отпихнули.
Но из барака плотников показались кривоногие, длиннорукие, бородатые великаны — и воры, завидев их, бросились врассыпную.
Ложечники медленно поднимаются с земли. Стыдя друг друга и ругаясь, они складывают в ящик всё, что осталось. Только Иван Тимофеевич молчит, только Кондрат Иванович спокоен.
Не хватает семи паек. Проворные воры, наверное, уже спешат, не разжевывая, проглотить свою добычу в глубине какого-нибудь барака или в уборной. Десять порций подбирают с земли маленькими кусочками и складывают. Почти все пайки пострадали. Замазанные пылью, кровью, грязные, отвратительные, обесчещенные кусочки хлеба.
И когда пайки кладут обратно в ящик, старые, надорвавшие здоровье честным трудом мужчины подозрительно смотрят друг другу в руки. Не взял ли кто маленький упавший кусочек. Не пытается ли кто засунуть крошки в беззубый рот…
А в пяти тысячах километров отсюда идет великая война.
Человек с винтовкой на сторожевой вышке безразлично взирает на происходящее во дворе лагеря. Ничего не произошло! Никто не заступил на полосу между тройным ограждением из колючей проволоки, остальное его не касается.