И каждое утро, и каждый вечер набиваю полный карман картошки, как все. Начальник — человек умный, делает вид, что не замечает. И мы работаем неплохо. Когда позже этого начальника сменили и стали наказывать за малейшее воровство, мы все равно воровали. А когда однажды ранней весной мы пекли на поле картошку и начальник почти накрыл нас, мы быстро вытащили клубни из огня и, когда он подошел, стали сажать в землю. «Здесь растет печеная картошка, — посмеивались люди. — Посадили ведер шесть». Пусть это будет на совести того, из-за кого мы это сделали.
Потом меня увезли в другое место. На булавочной фабрике за столом я кручу странные восьмерки английских булавок, вокруг трех гвоздиков, вбитых в деревяшку, тысячи раз за день. Легкая работа, если человек не делает тысячу раз за день и не по десять часов в день. Проволокой до крови натерло концы указательного и большого пальца, ломаются ногти. Но это была работа по «протекции».
4
Кончилась война, прошел и мой срок. Но я всё еще делаю булавки, и кажется, только смерть положит этому конец.
И когда уже почти не осталось надежды, когда я уже ничего не жду, когда прошло больше года после окончания войны, в самом конце назначенного где-то срока, 30 декабря, меня выпускают. Через двадцать шесть месяцев после окончания моего срока (Сам писатель был арестован 21 февраля 1938 г., его срок кончился 21 февраля 1946 г., он был освобожден 29 декабря 1946 г., то есть пробыл в лагере десять лишних месяцев.).
Мне выдают шесть килограммов хлеба, на десять дней, и деньги, ровно столько, сколько стоит железнодорожный билет. К счастью, у меня есть друзья. Один дал немного сухарей, другой — смену белья, которую я потом из дома ему вышлю. Один мой земляк в последний момент ловко набил на мой зеленый деревянный чемодан небольшие санные полозья и прикрепил к нему веревку. Раздатчик хлеба, известный, очень известный болгарский коммунист, ухитряется дать пару кило сверх полагающейся нормы.
Возможно, они копили всё, что дали мне, к собственному освобождению, но они радуются вместе со мной. «Значит, всё-таки! Значит, еще есть надежда…» Ведь каждое освобождение предвещает освобождение следующих. Может, всё-таки стоило терпеть. Мы обнимаемся. Слезы мешают говорить.
И вот я стою за большими воротами лагеря. Впрягаюсь в мой зеленый чемодан, превратившийся в санки.
Женщина, которую выпустили вместе со мной, вышла за лагерные ворота с целым тюком вещей. Как она добыла всё, что добыла, меня даже не интересует.
— Дам сто рублей, если довезешь, — говорит она.
Я с радостью берусь за работу носильщика. Ведь это здорово. В первый час моей свободы я зарабатываю первые деньги. Я с надеждой тяну маленькие ладные саночки.
Перед кассой выстроилась длинная очередь. Я тоже встаю. Ждем.
Вдруг очередь рассыпается, все отходят от кассы.
— Что такое, что случилось? — спрашиваю стоящего рядом человека.
— Опять нет билетов.
— А что же делать?
— Утром снова занять очередь.
— А утром?
— Вот я стою здесь уже третий день. В кассу только за полчаса до прибытия поезда сообщают, сколько будет мест, сколько можно продать билетов. Иногда два-три, а иногда и ни одного.
— Но я как освобожденный из заключения должен получить билет вне очереди. Есть такое распоряжение.
— Распоряжение-то есть. Только билетов нет. И есть еще другое распоряжение, насчет того, чтобы фронтовиков отправлять в первую очередь. Была бы у меня пара лишних сотенных, я уж знал бы, что делать.
Лишних сотенных и у меня нет. Только та, которую получил за то, что помог тащить вещи, и еще две, которые дали друзья. И еще деньги на билет.
Сейчас я уже потерял уверенность. Иду в зал ожидания. Там на цементном полу повсюду лежат люди. Другие сидят на вещах.
Меня окликают. Ага, одного я знаю по лагерю. Он был парикмахером. Круглолицый, выбритый, с сильными, толстыми, как у мясника, руками. На нем новая одежда, ватник, но совсем новый, не то что мой. Вместе с ним сидят на вещах еще двое, тоже в новой одежде.
— Могли бы вместе сторожить вещи, — предлагает он, — по очереди. Подсаживайся к нам, место хорошее, близко к печке.
Принимаю приглашение. Днем на вещах всегда сижу я. Они куда-то ходят, шепчутся между собой о каком-то знакомом, у которого есть знакомый, который знаком с кассиром. Суют друг другу смятые деньги, из кулака в кулак. Я тоже хотел присоединиться, но они не взяли предложенные три сотни. Видать, мало.