Комната в церковном подвале была небольшая. Кровать, комод, прикроватная тумбочка с лампой, зеркало, приземистый шкафчик с тремя полками, заставленными книгами. На цементный пол Гас постелил красный коврик, немного расцветивший простую обстановку. Окно находилось на уровне земли, и света сквозь него проникало мало. На другой стороне подвала была небольшая туалетная комната, которую оборудовали папа с Гасом. Там мы их и обнаружили. Гас блевал, опустившись на колени перед унитазом, а отец стоял позади и терпеливо ожидал. Мы с Джейком замерли чуть поодаль, посередине подвала, под лампочкой. Кажется, отец нас не заметил.
— Все буэкает да буэкает, — шепнул я брату.
— Буэкает?
— Ну знаешь: «Бу-э!» — сказал я и издал звук, как будто меня тошнит.
— Так точно, Капитан! — С некоторым затруднением Гас поднялся, и отец подал ему влажную тряпку утереть лицо.
Отец спустил воду и отвел Гаса в комнату. Помог ему снять испачканные брюки и рубашку. Гас в трусах и майке лёг на кровать. В подвале было холоднее, чем на улице, и отец укрыл друга одеялом.
— Спасибо, Капитан, — пробормотал Гас, и его осоловелые глаза закрылись.
— Спи давай.
И тут Гас сказал такое, чего я от него никогда раньше не слышал.
— Капитан, ты все такой же сукин сын. И всегда так будет.
— Я знаю, Гас.
— Все они умерли из-за тебя. И всегда так будет.
— Спи.
Гас почти сразу захрапел. Отец обернулся и увидел нас.
— Идите спать, — сказал он. — Я останусь и немного помолюсь.
— Вся машина заблевана, — напомнил я. — Мама будет в ярости.
— Я разберусь.
Отец поднялся в храм. Мы с Джейком вышли в боковую дверь. Мне по-прежнему не хотелось отправляться в постель, и я сел на церковное крыльцо. Джейк сел рядом, устало привалившись ко мне.
— О чем это Гас? — спросил он. — Папа их всех убил. Что он имел в виду?
Я тоже думал об этом.
— Не знаю.
На деревьях защебетали птицы. В небе над холмами, обступавшими долину реки Миннесоты, я заметил тонкую багровую полоску — приближался рассвет. А еще знакомую фигуру, отделившуюся на другой стороне улицы от кустов сирени, окружавших наш дом. Моя старшая сестра прокралась по газону и скользнула в заднюю дверь. Ох уж эти ночные тайны!
Я сидел на пороге отцовской церкви и размышлял, как сильно люблю темноту. Этот сладкий привкус разыгравшегося воображения, это приятное жжение, охватывающее мою совесть… Я грешник, в этом я не сомневался. Но я не одинок. И ночь — наша сообщница.
— Джейк? — позвал я. Но брат не ответил. Он спал.
Отец молился долго. Ложиться спать ему было уже поздно, а готовить завтрак — еще рано. Он был человеком, у которого один сын заикался, другой, похоже, собирался стать малолетним преступником, дочка с заячьей губой по ночам шастала бог знает где, а жена негодовала из-за его профессиональных обязанностей.
Но я знал, что молился он не за себя и не за кого-нибудь из нас. Скорее, за родителей Бобби Коула. И за Гаса. И, возможно, за говнюка по имени Моррис Энгдаль. Молился о их здравии. Молился, думается мне, о страшной милости Божьей.
2
Она закуталась в белый махровый халат, а ноги остались босыми. На столе стояла чашка черного кофе. К чашке она прислонила какую-то брошюру. В правой руке она держала авторучку. На красной пластиковой столешнице лежал раскрытый стенографический блокнот. Рядом в керамической пепельнице, на которой золотом были вытиснены четыре президента с горы Рашмор, дымилась наполовину выкуренная сигарета. Время от времени она откладывала ручку и задумчиво затягивалась, медленно выпуская облачко дыма, повисавшее над кухонным столом.
— Нервозный, словно незапертый ставень в бурю, — произнесла она. Поразмыслила над этими словами, наблюдая, как дым постепенно рассеивается. Удовлетворенная, взяла ручку и записала их в блокнот.