Катерина натянула дубленку и пошла к двери. На пороге не удержалась, оглянулась. Сидоров все так же внимательно изучал документы. Почувствовав на себе ее взгляд, поднял голову и повторил:
— Что-то еще?
Так хотелось крикнуть ему: "Да, милый, еще, еще! Хватит ломать комедию, ты ведь любишь меня, я знаю, любишь. И я тебя люблю. Так зачем же все это?.." Но вслух сухо поинтересовалась:
— А расчет?
— Получите в зарплату, — и Сидоров вновь уткнулся в свои бумаги.
Больше он не звонил. Не звонила и Катя — не для того она увольнялась, чтобы снова стать его любовницей. Хотелось плакать, но слезы по Сидорову она, видимо, выплакала еще тогда, после их первой размолвки. Вернее, после первой трагедии.
Она старалась не думать о Юре, но мысли вновь и вновь возвращались к нему, ко всему, с ним связанному. Когда до потери сознания хотелось позвонить ему и наговорить горячих слов о любви, Катерина усилием воли заставляла себя думать о Лиде, намеренно восстанавливая в памяти ее неожиданный визит. Когда от тоски по любимому становилось плевать на чувства рыжей и рука сама собою тянулась к телефону, она вспоминала безобразную сцену в ресторане, когда Ольга набросилась на нее чуть не с кулаками. Вспоминала ее слова: "Ты знаешь, как это больно, когда тебя бросают?!", слова Сидорова о том, как брошенный мальчонка вскрикивает по ночам. Это очень хорошо отрезвляло если не чувства, то мысли.
Тщательно, не по одному разу, перебирая сказанные и Ольгой, и рыжей, и самим Сидоровым слова, она нашла в них некоторую странность, противоречивость. Юра утверждал, что гол, как сокол, а все их имущество принадлежит жене. Помнится, Катя тогда еще неприятно удивилась: неужели Сидоров альфонс. А потом Ольга в пылу гнева воскликнула что-то вроде того, что бедным он Кате не был нужен, а за богатого ухватилась. И рыжая, кажется, тоже на это намекала. Глупые… Как же они не понимают, что ей вовсе не деньги нужны, а он, ее Сидоров, неважно — бедный ли, богатый. Не нынешний, а тот, шестилетней давности. Тот, который так глупо пошутил про сидорову козу. А Катя не менее глупо повелась на эту шутку. Как же они не понимают, что не деньги правят жизнью, а любовь. Ведь без денег прожить можно, и многие, очень многие живут без них. А вот без любви…
Хотя, если уж на то пошло, и от отсутствия любви тоже еще никто не умер. Не умерла же сама Катя за те шесть лет? И сейчас не умрет. Нужно пережить всего лишь один день без Сидорова, только один, сегодняшний. А завтра будет другой день. И так ли важно, что вместе с завтра придет необходимость прожить еще один день без него? Все равно и завтра это тоже будет всего лишь один день. И так всю жизнь, до последнего вздоха: всего один день без Сидорова…
Новая работа ничем не отличалась от старой, разве что ассортиментом продукции. Да еще тем, что никто не смотрел на Катерину искоса. Но и друзьями пока еще не обзавелась — лишь четыре дня отработала, еще ни с кем не раззнакомилась. Да и, честно говоря, не хотелось ей новых знакомств, хотелось лишь возродить старое, одно, зато самое главное. Но это было запрещено, об этом нельзя было даже думать. И в такой ситуации смена работы подходила как нельзя лучше — новые люди, новые обязанности.
Не без труда выбравшись из переполненного трамвая, Катя побрела домой. Нужно было зайти в магазинчик на остановке, купить что-то на ужин да на завтрак, но как представила, какая там, должно быть, очередь в преддверии новогодних праздников, не нашла сил и прошагала мимо. Ею владела полнейшая апатия: какая разница, есть ли что-нибудь на ужин? Кажется, в холодильнике завалялась коробочка йогурта. А может, и не завалялась — не ее ли она съела сегодня утром?
Дорожка к дому не освещалась, лишь у подъезда горела одинокая лампочка, выкрашенная почему-то зловещей красной краской. Оскальзываясь на неубранном снегу, Катерина добралась до освещенной площадки. На скамеечке, прилепившейся к бетонному крыльцу, спиной к ней сидел человек. В такую-то погоду. "Камикадзе", решила она, и шагнула под навес.
Из под надвинутой почти на глаза шапки виднелись знакомые глаза. Такие беззащитные без очков, такие родные. Он смотрел на нее, прищурившись. То ли не узнал, то ли просто не нашел, что сказать.
Катя остановилась рядом с ним. Постояла несколько секунд, ожидая, что он скажет. А Сидоров молчал. Смотрел на нее, и молчал. Ни улыбки, ни хоть насмешки какой-нибудь, любого знака, что он узнал ее даже без очков.
Так и не дождалась. Нерешительно присела рядом, кутаясь в высокий воротник. Сидоров по-прежнему не произнес ни слова. Молчала и Катя. Время шло, мимо них в спешке пробегали люди — большей частью в тепло подъезда, но некоторые наоборот выходили на мороз. А они все сидели, не говоря ни слова.
Катерина замерзла. В дубленке-то оно хорошо, тепло, а вот ноги… Сапоги вроде тоже на меху, однако на морозе, без движения, быстро остыли. Да и был ли толк сидеть вот так, мерзнуть. Вроде вдвоем, рядышком, но каждый сам по себе. Нет, как-то все глупо, бессмысленно. Да и какой мог быть смысл, если главное в жизни — одно: чтоб не вскакивал по ночам ясноглазый мальчишечка, не плакал, не звал предавшего его папу.
Она решительно встала и распахнула дверь на плотной пружине. Задержалась на мгновение в последней надежде на то, что он окликнет ее, попросит остаться. Не попросил, так и сидел молча. Ну что ж, так тому и быть. Катя вошла в подъезд, едва успев придержать дверь, чтоб не хлопнула слишком сильно.
Поднялась на лифте на четвертый этаж. Пока возилась с ключами, на лестнице послышались торопливые шаги.
Не обращая внимания на запыхавшегося Сидорова, открыла дверь и вошла в квартиру. Нерешительно застыла на пороге: пригласить, не приглашать? Может, просто оставить дверь распахнутой? Или же, напротив, захлопнуть перед его носом? В конце концов, не он ли совсем недавно не остановил ее на пороге кабинета, когда она уже готова была броситься в его объятия и молить о прощении?
Сидоров не стал дожидаться приглашения. Вошел, закрыл за собою дверь. Катерина застыла в двух шагах от порога, не зная, как реагировать на происходящее. Понимала, что нужно гнать гостя прочь, но даже слова вымолвить не могла. Да что там — повернуться и то боялась. Опасалась встретится с ним взглядом и похоронить благие намерения, с таким трудом выпестованные в себе. Даже раздеться забыла — так и стояла истуканом, чуть ссутулившись.
Он приблизился к ней, прижался, обняв ее за плечи. Катя вздрогнула и еще больше ссутулилась под гнетом собственной вины перед рыжей, перед их с Сидоровым малышом. Почувствовав ее нерешительность и отчужденность, Юра отстранился. Ненавязчиво помог снять дубленку, разделся сам. С сапогами Катерина справилась без его помощи.
На правах хозяйки прошла в кухню, словно демонстрируя, что в комнату ему теперь нельзя, туда можно только самым близким. Сидоров послушно проследовал за нею, устроился на табуретке в уголке. Оба по-прежнему молчали. Они и раньше могли подолгу не разговаривать, чувствуя себя при этом вполне уютно, но сейчас тишина была напряженная, казалось, в любой момент могло произойти что-то очень важное.
Катерина все еще боялась взглянуть в его глаза. Инстинктивно чувствовала опасность, исходящую от него. И совсем неважно было, что опасность угрожала вовсе не самой Кате, а всего лишь счастью рыжей, и, самое главное — благополучию маленького человечка, обладателя доверчиво распахнутых глаз.
Налив воды в новый чайник, который они с Сидоровым еще так недавно покупали вместе, Катя подсыпала сахару в почти опустевшую сахарницу, достала чашки. Пожалела, что от завтрака не осталось грязной посуды — был бы великолепный повод подольше не смотреть в Юрины глаза. В очках они казались такими колючими, без них же стали беззащитными, как у ребенка. Катерина даже поймала в них определенное сходство с глазами того мальчишки с фотографии. Ну да, на кого же еще должен быть похож сын, как не на отца?