В прошлом году я привез маму в деревню, где прошли когда-то ее детские годы. "В последний раз", - тихо сказала мама, и я поспешил успокоить ее: "Ну, что ты. Мы приедем опять. И каждое лето будем..."
В прошлом году. Но почему я вижу теперь, как она шла тогда по деревне, как пожилая, плачущая подруга ее гладила мамины плечи, смотрела на меня и говорила: "Ну, вот, Настенька, и ты в люди вышла. На своей машине в дом приехала..."
В прошлом году. Но почему я слышу теперь, как мама сказала, проводив глазами колоколенку с темным деревенским погостом: "Похорони меня тут, сынок. Все как-нибудь зайдешь проведать... - она так и сказала. - И работа твоя рядом. В городе не хорони. Затеряется моя могила. Все некогда, все дела у тебя, родной..."
- Мы как врачи. Не обижайтесь, ради бога. Судите сами...
Я молча кивнул, не зная, что ответить ему. Невзрачная, словно прибитая к земле колоколенка, печальная вокруг нее, блеклая синева, щемящая, как наваждение, плавная равнина.
Да неужели так будет? Неужели когда-нибудь я приеду к нему, как сегодня, постучусь, и выйдет он, как вышел только что, буднично, деловито и спросит буднично и деловито... Неужели так будет? И я приеду? Я должен. А я не хочу!.. И что меня дернуло обратиться к нему? Но ведь я не мог иначе. Просить маму? Лишний раз напомнить ей про все это черное, колокольное? Может быть, она где-то в глубине души своей боится его? Может быть, это я боюсь...
Наваждение... Хочу не думать об этом. Но дорога плывет, огибая равнину, и опять одинокая в полях колоколенка маячит и тянет, и не может равнина спрятать ее от меня.
- Да, печальное, - вздохнул он, - печальное слово смерть... Никогда не удивляет, никого не огорчает сознание того, что мир многие тысячелетия жил без нас. Но единая мысль о том, что мир этот будет после нас, будет без нас, угнетает и ранит слабые души.
Я молчал.
- Веруете? - спросил он мягко.
- Нет.
- А ваша матушка набожный человек.
- Благодаря вам.
- Не думаю. Набожными людей делает не церковь, а жизнь. Ваша матушка - добрый человек, она глубоко верует... Мы .беседовали подолгу, обстоятельно, душевно.
- И заслонили от нее все на свете.
- О, вы ошибаетесь. Хотя, может быть, в таких словах есть истина. Заслонить от мира нашего бывает необходимо.
- А мне иногда кажется, что спрятать надо ее от всего этого, - я сделал неопределенный жест в его сторону, - подальше от всех этих мыслей, от вас. Хоть вы, наверное, как я слышал, прекрасный человек. Я хотел видеть маму в ее последние годы совсем другой.
- Какой вы хотите видеть вашу матушку? - спросил он.
- Хочу радовать ее всеми радостями. Чем только можно радовать ее... Не вами, нет...
- Как это "вами"? - напевно, по привычке, наверное, тихо спросил он.
- Попами, - ответил я.
- Прежде всего я не поп. У меня иное звание, прошу вас помнить об этом.
- Извините, пожалуйста, - буркнул я.
- Религия - наука, не все желают понять это, - кивнул он. - Я ученый.
- Ваш аспект - история верований? - как бы между прочим спросил я.
- Любопытно, кто вам это сказал? - Он оживился.
- У меня есть книга в издании патриархии.
- Моя книга? Вы читаете книги священнослужителя? Значит, вы не такой закоренелый безбожник. Вам нужна моя помощь? Вы стоите на пороге веры?
Я хмыкнул.
- Не вижу причины такому поведению, - сказал он. - По-моему, вы пригласили меня к себе не для насмешек.
- Простите, - ответил я, - не могу представить себя на пороге веры.
- Почему? Разве среди ваших коллег, особенно пожилых, нет верующих?
Он прищурил один глаз, доброжелательно, как мне показалось.
Ну что мне сказать ему?
В километре от нашей "фирмы" стоит придорожная пивная. Почему-то ее называют "студенческой". Такое же название можно прочесть у нашей остановки автобуса. Никаких учебных заведений в округе, насколько я знаю, нет. Почему "студенческая" - непонятно. Наш "институт" учебным никак не назовешь.
Ко мне подошел однажды некто с пьяными глазами и, глядя на пивные кружки в наших руках, пропитым дыханием сказал: "Могу продать библию, студент".
Я купил потрепанную библию девятисотого года издания. Прочел ее. Даже пытался разобрать славянский, напечатанный рядом с русским. А на последних страницах, белых (вернее, желтых), на которых ничего не было напечатано, там от руки сделаны кем-то записи:
"Молитвы св. о. Царю Небесн. Пресвятое Отче наш - 12 раз. Господи помилуй 50-й псалом Верую. 10 земных, 20 поясных и 70 умных". (В уме, что ли?) "Последняя четка с земным поклоном и пресвятая Вл. (Владимирская, наверное.) Мать Богородица. 4 четка - пресвятая владычица. 5 четка - пять земных поклонов, 10 поясных и 35 умных. Ангелу хранителю, пресв. Вл. Богор."
И так восемнадцать страниц мелкого почерка, подробное расписание по всем дням недели, по всем святым неделям, и прочая и" прочая. А на последней рукописной странице карандашом: "Когда тяжело, не в силах справлять правильно, читай больше Евангелие, особенно от Иоанна 14 гл."
Очень похоже на шпаргалку.
Честно говоря, я так и не знаю, зачем понадобилась мне библия. В той же "студенческой" мой Шеф, этот абсолютный, вполне законченный грешник, за два года купил несколько старинных икон.
Что это? Любопытство? Мода? Интеллектуальный продавец нашел интеллектуального покупателя? Непостижимая загадка века?
Право, не знаю.
Библию, потрепанные, замусоленные церковные календари купили такие наши "студенты", могущество которых в науке превыше любых сил небесных.
Смешно говорить.
- Разве те ученые, - мягко сказал мой собеседник, - ученые, которые сумели первыми расколоть атом, не служили накануне молебен господу? Или вы не признаете за ними право называть себя учеными?
- Не буду врать, - сказал я, - просто не понимаю, как могло такое случиться. Не могу понять и не умею. Физика и потусторонние силы. По-моему, нелепо до крайности. Очень хотелось бы передать вам это ощущение нелепости, которое вызывает во мне такое сочетание... Физик с нательным крестом... Пфа.
- Попробуйте, сын мой, попробуйте...
Он говорил с паузами, потому, наверное, что машина была не так удобна для беседы, как церковная кафедра.
Попробую, подумал я, сбавляя скорость. Уж если ты втянул меня в божественный диспут.