— Здравствуйте. Моя фамилия Руденко. Я внук Кондрата Петровича, сказал Алёшка.
Пешкин изменился в лице. Конечно, такое не забывается. Вскоре собралась вся родня.
— Руденко — это кто? — спросила жена младшего брата хирурга.
— Майор Фокин, капитан Ищенко, капитан Руденко. Особая тройка, которой следователь Пузько передал моё дело, — ответил Василий Николаевич — И что надо? — зло спросил один из сыновей Пешкина.
— Перед смертью дед просил отдать вам вещи, которые попали к нему после вашего ареста. Я принес картину Милявского "Девушка в саду", серебряную брошь…
— Попали? — усмехнулся второй сын Пешкина, не дав договорить гостю. Которые он украл, когда засадил их хозяина!
— Что, совесть замучила? — язвительно вставил младший брат профессора. — Решил, что отдаст и на том свете зачтётся?
— Нет. Не решил. Он не мог отдать раньше. Боялся этим испортить жизнь своей семье.
— А испортить жизнь тысячам невиновных, которых он посадил в тюрьму, не боялся?
— Он всю жизнь служил во внешней разведке. Для него эта работа и была жизнью. Его подпись ничего не меняла, всё уже решили за него.
— Меняла не меняла! — зашелся праведным гневом младший брат Пешкина.
— Он испугался! А за его трусость страдали другие! Такие как он всю жизнь живут за чужой спиной. Когда страна воевала, он в тылу сидел. Мы с голоду пухли, а в его семье маслице не переводилось!
— Зачем вы так? — сокрушенно оправдывался Алёшка. — Бабушка, в 34-м спасла семьдесят шесть детей в Казахстане. Через стеклянную трубочку, отсасывая из их горла дифтеритную плёночку. Дед столько раз жизнью рисковал, что вам десяти жизней не хватит.
— Жизнью… Чьей жизнью?! — не унимался младший брат.
— Цыц! — крикнул молчавший до этого Пешкин, стукнув кулаком по столу.
Да так сильно, что цветы чуть не выпрыгнули из вазы. — Разошелся! Может, забыл про заговор физиков?
— Но… — собрался оправдываться младший брат. Ему не позволил старший.
— Вот и помалкивай! Молодой человек, пройдемте в мой кабинет.
У окна стоял большой дубовый стол, на нем — зелёная лампа. В кабинете профессора Алёшка увидел много книг, в основном по медицине. Книги были везде: в шкафах, на столе, на подоконнике.
— Да. Жизнь они мне, конечно, попортили, — сказал Пешкин. — Но на твоего деда я зла не держу. По его глазам было видно, как ему это всё противно. Ведь он, на самом деле, разведчик. А на разговоры эти плюнь. Я в жизни еще и не такое слышал.
— Да, всё понятно, — сказал Алешка. — Может, по этому дед сам и не смог, попросил меня все отдать.
— Как он?
— Вчера умер.
— Годы… — вздохнул Пешкин. — Ты сказал, что принес брошь.
— Да. Вот она, — Алёшка достал из кармана серебряную брошку, украшенную разноцветными камушками, и положил на стол.
Пешкин протянул к ней заметно подрагивающую руку. Губы его дрогнули, на глазах навернулась слеза.
— Вот за это спасибо. Эту брошь мама подарила Любушке, жене моей, покойнице, на свадьбу. Да-а. Хорошее дело ты делаешь. И прости за то, что услышал.
— Вам ли просить прощение?
— Не тебе отвечать за деда. От того, что они сказали, даже мне стало противно.
Через десять минут Алёшка и Пешкин вышли из кабинета. Когда они проходили мимо гостиной, кто-то, из сидящих там, бросил вслед:
— И хватило же совести прийти.
Остановившись в дверях комнаты, Алёшка увидел дюжину глаз полных ненависти.
— Информация к размышлению, — сказал Алешка. — Два года назад картина Милявского "Закат у старой мельницы" была оценена в Париже в семьдесят три тысячи долларов. Не продешевите, — сказал и ушел.
Родственники Пешкина так и остались сидеть с медленно открывающимися ртами. Именно такими застал их Пешкин старший.
— Ты помолчал бы про бумажки и про трусость, — сказал он, глядя на младшего брата. И добавил, обращаясь ко всем присутствующим: Интеллигенция! Вашу мать! Порядочность человека определяется совсем не наличием шляпы.
Алёшка сел в машину и долго не пускал двигатель. "Господи! Это только первый, а их еще полная машина…"
1997 год