— Слышал бы ты, как Елена Владимировна эту Гадюку Питоновну уела! — не уставал он радоваться столь быстрому и удачному избавлению от органов опеки, и даже отцовское неискреннее возмущение подобным неуважением к взрослому человеку не могло его остановить. — Она-то думала, что ей все дозволено, а Елена Владимировна как записи посмотреть потребовала, так Гадюка и сдулась! Елена Владимировна ее ее же оружием победила! А еще, пап, она ее тапочки надеть заставила! Нет, ты представляешь?! Гадюка и так, и эдак, и угрожать пыталась — а все одно, только в тапочках и сумела в комнату пройти! Ох, я ее физиономию в этом момент никогда не забуду!..
Параллельно он бросал на Лену совершенно восторженные взгляды, а у Димы от них что-то переворачивалось в душе. Если бы Черемуха только захотела… Если бы сумела принять его сына — забыв о том, что он сын и Ксюшки Енакиевой…
Черт, да ведь не всегда же Дима будет сторожем в ее сервисе! Просто так совпало, что они с Леной снова встретились в самый поганый момент его жизни, когда та почти раздавила его своими сюрпризами. Но и квартиру рано или поздно сдадут, и образование Дима получит, позволяющее устроиться на нормальную работу, и деньги потом появятся: он умел их зарабатывать и не боялся намозолить руки, чтобы его семья ни в чем не нуждалась!
Нужно было лишь время, чтобы снова встать на ноги. Вот только именно на время Дима и не мог рассчитывать. Лена определенно не собиралась задерживаться в городе детства после того, как разберется с проблемами отцовского сервиса. А час икс, судя по заметной нервозности в последние дни Милосердова, становился все ближе.
Дима не удержал предательского вздоха, вообще не представляя, как станет отпускать Черемуху после всего того, что он узнал о ней за последний месяц. И дело было не только в совершенно умопомрачительном сексе, какой могла подарить лишь любимая женщина, но и в ней самой — такой сильной, такой нежной, такой ранимой и такой решительной одновременно. Лена позволила себе быть с Димой настоящей, не боясь показаться смешной или слабой, а его эта искренность покорила окончательно и бесповоротно. Он хотел всю жизнь провести со своей Черемухой. По утрам просыпаться с ней в одной постели, будить ее поцелуями и ласками, снова и снова присваивая ее себе — такую свежую и сонную, и совершенно восхитительную. Хотел днем звонить ей по какому-нибудь совершенно незначительному поводу, чтобы только услышать ее голос — хоть недоуменный, хоть радостный, хоть сердитый, хоть соскучившийся. Хотел вечером возвращаться в дом, где Ленка будет встречать его в каком-нибудь забавном фартуке и с неизменной улыбкой на губах, вынуждающей Диму немедля отозваться на эту улыбку самыми жаркими поцелуями. Хотел ночью ощущать рядом с собой теплую расслабленную девчонку, зная, что она принадлежит ему и что он больше никогда ее не потеряет.
То ли слюнтяйские, то ли, напротив, слишком серьезные желания, на которые Дима в нынешнем своем статусе вряд ли имел право, но которые, кажется, все чаще задавливали и здравый смысл, и совесть собственным весом, и Дима не мог уже сказать с уверенностью, что сумеет промолчать, когда отступать окажется некуда. Предложит Ленке себя вместе со всем своим прошлым и настоящим багажом и предоставит ей право решать, принимать их вместе с Кирюхой или перешагнуть на следующую ступень, оставив бывшего одноклассника лишь воспоминанием. Черт, Ленка, что ты сделала с обоими Корниловыми? Вон и Кира уже влюбила в себя ничуть не меньше, чем его отца, и вот ему-то Дима не сумеет объяснить, чем они не подошли Елене Владимировне. Он тот еще идеалист; несмотря на вечное свое ворчание и недоверие, трудно впускал в свою жизнь людей и еще труднее с ними расставался. Шарф — бабушкин последний подарок — даже сейчас не снимал, а ведь уже больше года с ее смерти прошел. Считал, что он защитит, как Димина мать всегда защищала. А вот у самого Димы это, кажется, получалось не слишком хорошо. Кирюха с ним забыл, что такое спокойствие. Вот и сейчас едва услышал его вздох, тут же осекся, дернул шарф за концы и посмотрел с напряженным подозрением.
— Думаешь, мстить она будет? — по-своему расшифровал он отцовскую печаль, выдавая тем самым собственные страхи, и Дима скрипнул зубами, признавая такую возможность.