Лена распрямилась, тоже пытаясь сообразить, о чем они только что говорили. Тряхнула головой, опустив глаза в пол, и уперлась взглядом в Димкины ноги. Без вечных кроссовок его плоские ступни почему-то оказывали на нее совершенно гипнотическое действие, словно она увидела его голым. Дыхание участилось, Лена стиснула руки, пытаясь овладеть собой, и облизнула пересохшие губы. Этот придурок вообще понимал, что они сейчас совершенно одни в пустой квартире и что Лена не оттолкнет, если он вдруг перестанет так старательно себя сдерживать? Ведь именно этим он и занимался, по крайней мере сегодня. Этот хрипловатый голос Лена знала и ни с чем не могла спутать. От него до грехопадения был один шаг.
И она его сделала.
— Когда ты подался в монахи, Корнилов?
Он резко выдохнул, забивая на все свои принципы, и тоже шагнул к ней…
Глава 20
Пальцы в волосы и губами поймать приоткрытые Ленкины губы. Господи, он мечтал об этом черт знает сколько времени! Она полоумная, конечно, и не знает, на что напрашивается, но все это уже не имеет значения. Где-то в затылке перещелкнуло, запирая все отговорки и поводы для отступления, потому что в такой близости с Черемухой Дима всегда жил только ощущениями, а тех сейчас было через край. Нет, не забыл, ничего не забыл, все так же пьянея от сладких Ленкиных губ и от этой ее совершенно чудной отзывчивости.
Как он не понял, что она тоже этого хотела? Повторить, попробовать, узнать — как оно, спустя двенадцать лет? Иначе не цеплялась бы так судорожно пальцами за его плечи, не целовала бы сама с такой одержимостью, не вжималась бы всем телом, словно, как и Дима, не могла больше терпеть. А он мял ее почти с остервенением, давая волю рукам, вспоминая каждый Черемухин изгиб, упиваясь ею и уходя с головой в собственное желание. Избавить бы Ленку от этих тряпок, увидеть ее во всей красе, почувствовать кожей ее кожу, пока не задохнулся в застревающем на полпути дыхании и не обуглился от бушующего внутри огня. Готова ли Черемуха зайти так далеко? Не спросить, потому что слова не шли, а язык был категорично занят совсем другим делом. Не догадаться — только рисковать, надеясь, что он все правильно почувствовал.
Руки сами решили за него. Нащупали пуговицы у крутой Ленкиной груди и принялись легко выдавливать их из петлиц. Я тебе покажу монаха, Черемуха!
Лена охнула, не отрываясь от его губ, и сунула ладони ему под свитер, прямо туда, к обжигающему телу, которое так давно и сильно хотелось потрогать. Двенадцать лет назад она так и не осмелилась на подобную вольность, но теперь девичья стеснительность канула в Лету. Димка сам начал, так пусть не жалуется на ее развязность.
Впрочем, кажется, это было последним, что он собирался делать. Вместо этого спустил с Лениных плеч пиджак, тут же стянул с себя одной рукой свитер, а второй вжал Лену в себя и впился губами ей в шею. Она даже застонала от удовольствия, раз и навсегда забыв об отвращении к мужским ласкам. Как можно испытывать отвращение, когда от жадных Димкиных губ кожа наливалась огнем, а внутри дрожало от жажды продолжения? От его поцелуев кружилась голова, и Лена отчаянно жалела, что он перестал терзать ее губы, найдя себе другое занятие. А впрочем — разве она не могла сделать то же самое? Попробовать Димку на вкус, раз уж он предоставил ей такую возможность?
Она обхватила руками его шею, приникла еще сильнее и коснулась кубами чуть ниже Димкиного уха. Зажмурилась, вдыхая его запах, и ощутила, как в голове снова зашумело, путая мысли и выпуская на волю глубоко запрятанные желания. Как легко Димка их освободил, и Лена вдруг поняла, что он позволит ей что угодно. Позволит, потому что сам хочет. И вовсе не ее вызывающая фраза про монаха стала причиной его срыва, а именно эта старая и слишком сильная страсть. Она захватила их обоих, и вдруг оказалось, что нет ничего слаще, чем сдаться на ее милость.
Лена лукаво улыбнулась и лизнула Димкину шею. Солоноватый вкус взбудоражил так, что Лена судорожно вздохнула. Тут же снова приникла к Димкиной коже губами, а ладонями прижала его голову в собственной шее, чтобы он только не переставал целовать, чтобы понял, как ей это надо, чтобы чувствовать его ласки еще ярче — и беспутно хотеть большего.
Дима почти не ощущал, что она делает. Все нервные окончания жаждали только того, чтобы сделать Черемуху своей. Он должен был узнать ее — всю, от макушки до кончиков пальцев на ногах, он должен был ощутить каждый сантиметр ее тела собственным телом, он должен был потрогать, погладить, сжать, стиснуть, позволить себе напитаться ей так, чтобы после не было мучительно больно за то, что взял слишком мало. Черт его знает, что будет дальше. А сейчас он отрывался за все двенадцать потерянных лет и знал, что не остановится.