Ее голос звучал тихо и не вполне уверенно. Давиду показалось, что в словах и во взгляде были отголоски давней боли. Он очень медленно вошел в квадрат лунного света, а потом долго и серьезно изучал лицо женщины.
— А вам я… нужен? — спросил он, запнувшись.
Женщина сделала глубокий вдох и всхлипнула. Перед ней стояла стройная фигурка в желтоватой ночной рубашке — рубашке Джона. На нее смотрели эти глаза — темные и задумчивые, как у Джона. И руки ее заболели от ощущения пустоты.
— Да, да, только мне — и навсегда! — закричала она с внезапной страстью, прижимая к себе фигурку. — Навсегда!
И Давид довольно вздохнул.
Симеон Холли разжал губы, но снова сомкнул их, не сказав ни слова. Потом мужчина повернулся со странно озадаченным выражением лица и тихо спустился по лестнице.
На крыльце, когда прошло не так мало времени и Давид вновь улегся спать, Симеон Холли холодно сказал жене:
— Полагаю, ты понимаешь, Элен, на что ты обрекла себя этим абсурдным порывом в амбаре — а все из-за того, что богопротивная музыка и лунный свет ударили тебе в голову!
— Но я хочу оставить мальчика, Симеон. Он… напоминает мне о… Джоне.
Мужчина сжал губы, и у его рта залегли глубокие морщины, но жене он ответил с явной дрожью в голосе:
— Мы говорим не о Джоне, Элен. Мы говорим о безответственном мальчике наверху, который вряд ли находится в своем уме. Полагаю, он мог бы научиться работать, и тогда принес бы хоть какую-то пользу. Но именно сейчас лишний рот нам не нужен. Ты же знаешь, срок по расписке истекает в августе.
— Но ты говоришь, на счету в банке почти… достаточно, — в беспокойном голосе миссис Холли звучали извинительные ноты.
— Да, я знаю, — удостоил ее ответом Симеон. — Но почти достаточно — это не вполне достаточно.
— Ведь еще есть время — больше двух месяцев. Срок выходит только в последний день августа, Симеон.
— Я знаю, знаю. Однако остается мальчик. Что ты собираешься с ним делать?
— Ну, а ты не мог бы… занять его на ферме? Ну, хоть немного?
— Возможно. Хотя я в этом сомневаюсь, — мрачно ответил мужчина. — Мотыжить кукурузу и дергать сорняки со скрипочкой и смычком несподручно, а с прочим он не умеет обращаться.
— Но он может научиться… и он правда прекрасно играет, — пробормотала женщина. В кои-то веки Элен Холли решилась спорить с мужем, да еще оправдывая собственные действия!
Симеон Холли не ответил, а только хмыкнул себе под нос. Затем он встал и тихо вошел в дом.
Следующий день был воскресеньем, а в воскресенье на ферме устанавливались строгие ограничения и торжественная тишина. В венах Симеона Холли текла кровь пуритан, и он был более чем строг в отношении того, что полагал правильным и неправильным. Наполовину выучившись на священника, он был вынужден оставить это поприще из-за слабого здоровья и обратиться к более подвижному образу жизни, но навсегда сохранил непоколебимо твердые убеждения. Поэтому пробуждение от громкой музыки, какой еще не знал его домик, было для него настоящим шоком. Он принялся в негодовании натягивать одежду, а рулады, переливы и звучные аккорды лились на него таким мощным потоком, что казалось, будто в комнатке над кухней заперли целый оркестр — так искусно мальчик брал двойные ноты. К тому моменту, когда Симеон открыл дверь в спальню Давида, он уже побелел от ярости.
— Мальчик, что это значит? — вопросил он.
Давид счастливо рассмеялся.
— А вы разве не поняли? — спросил он. — Я думал, музыка вам расскажет. Я был так счастлив, так рад! Меня разбудили птички на деревьях, они пели: «Ты нужен! Ты нужен!», и солнышко спустилось вон с того холма и сказало: «Ты нужен! Ты нужен!», и веточка постучала мне в окно и сказала: «Ты нужен! Ты нужен!». Так что пришлось взять скрипку и рассказать вам об этом.
— Но сегодня воскресенье — день Господа, — строго осадил его мужчина.
Давид стоял неподвижно, и в глазах его был вопрос.
— Значит, ты совсем язычник? Тебе когда-нибудь говорили о Боге?
— О Боге? Конечно! — улыбнулся Давид с явным облегчением. — Бог заворачивает бутоны в коричневые одеяльца и укрывает корни…
— Я не говорю про коричневые одеяльца и корни, — сурово перебил мужчина. — Это день Господа, и мы должны чтить его святость.
— Святость?
— Да. Тебе не следует играть на скрипке, смеяться и петь.
— Но это хорошо и прекрасно, — возразил Давид, широко распахнув изумленные глаза.
— Возможно, в уместное время, — допустил мужчина с той же жесткостью в голосе, — но не в день Господа.