— Как же сильно я тебя ненавижу! — взревел я и забежал в пустой дом, где стал крушить запылившуюся мебель, за которой уже никто никогда не вернется. Я ломал всё, освобождая внутреннего зверя. Отпускал воспоминания о боязливом взгляде Нэнси, единственном что продолжал помнить, всё время чувствуя его на себе. Стерлись черты лица, золотистый перелив волос, её одежда, голос и мысли. Я смог забыть всё кроме чёртового взгляда. И я вырывал его с корнями из своего сознания, как паразита, что убивал клетки моего организма в течение стольких лет.
Первые признаки усталости заставили меня остановиться. Я упал устало на грязный пол, вдохнул пыльный воздух, и вроде бы стало легче.
***
Не знаю, как долго спал, но разбудил меня не будильник, а лучи солнца, пробивающееся через неплотно задернутые шторы. Это был день, когда Джо должна была уехать на три месяца, и к собственному сожалению, я понял это сразу, как проснулся. Я провел с этой мыслью несколько тянущихся с вечность минут, но так и не привык к ней. Мы даже не попрощались, и я знал, что буду жалеть об этом.
В мышцах отдавало болью. Пришлось приложить большие усилия, чтобы подняться с места. Это напомнило о сотворенном накануне погроме, который, как я надеялся, должен был спасти меня. И всё же мне по-прежнему было тяжело. Может, дело было вовсе не в Нэнси?
Даже не взглянув на часы, я понадеялся, чтобы родители либо спали, либо были заняты делами за стенами дома. Хотел остаться один, как можно дольше. Но их перешептывания, послышавшееся из гостиной, стерли в прах все планы. Я приготовился объясняться, почему пришел так поздно без детального описания действительных событий, о которых им было бы лучше не знать.
Мои тихие шаги заставили обоих вмиг умолкнуть. Мама и папа подскочили с дивана и стали смотреть на меня так, будто видели впервые. На глазах матери стояли слезы, которые она едва сдерживала. Отец, приобняв её за плечи, выглядел ошеломляюще виноватым. Я пытался понять, в чем было дело. Может, кто из соседей видел меня в доме Нэнси и сообщил в полицию? Может, Джо сообщила им о моем отсутствие, и те стали переживать? Секунды тянулись с вечность. И я уже намеревался спросить, в чем было дело, как заметил на журнальном столике распечатанную историю, что я собирался отдать Джо.
— Это нечестно! Вы не должны были рыться в моих вещах! — возразил я, чувствуя вскипающую внутри меня злость. — Какого чёрта?
— Это правда? — спросил отец, игнорируя мой вопрос. Мама застыла в ожидании ответа, с которым я замешкался. Он поставил меня в тупик. И я не мог врать и в этот раз.
— Да.
Мама бросилась обнимать меня, словно я продолжал оставаться тем маленьким мальчиком, растерявшимся и глупым, молчание которого стоило слишком дорогой цены. Для них это могло многое объяснять. Смерть Нэнси была большей мерой возложена на моих плечах, чем они могли себе это вообразить. И это повергло их в оцепенение.
— Почему ты молчал? Почему всё это время молчал? — глаза женщины были вспухшими от слёз и явного недосыпа. Она немного отстранилась от меня, только чтобы заглянуть в глаза, которые я старался спрятать. Я испытывал волнение, дрожью окутывающее всё тело.
— Я рассказал судье.
— Ты ведь знаешь, что я не об этом тебя спросила, — её ладони с силой сжимали мои плечи. Отец стоял позади неё и упрямым взглядом подталкивал к ответу.
— Мне было стыдно.
И она заплакала ещё сильнее. Уверен, что бы я не сказал, реакция была бы одинаковой. Отец заставил маму повернуться к нему и обнял её, прижав к груди. Он продолжал смотреть на меня. И впервые его взгляд не был полон злости и ненависти, а напротив — я читал в его глазах сожаление за годы напрасного давления, что лишь усугубляло наши отношения, превращая меня в ожесточенного, упрямого ребенка. Он истратил много времени, пытаясь убить внутри меня то, о чем сам не подозревал. Мои тревоги выдавались ему надуманными, но теперь, спустя столько лет, отец, кажется, понял. Они оба увидели целостную картину, как всё было на самом деле. Меня самого вдруг поразило, как долго я смог держать всё в себе.
— Нам очень жаль, — произнес вдруг отец и открыл руки для объятий. Мама выдавила слабую улыбку, втянув меня в это. И мы стояли посреди гостиной трое и обнимались, что было так глупо, но так одновременно хорошо. Я не чувствовал нужды в этом, или хотел так думать, но, выдохнув, принял это впервые, как ценность.
— Это ведь ничего не изменит? — спросил обнадеживающе. Я не хотел, чтобы теперь опека матери надо мной возросла в десять раз, а отец стал бы терпеливо снисходителен к любым моим выходкам. Было замечательно быть наконец-то понятым, но я бы не хотел, чтобы пережитый страх делал меня особенным в глазах родителей. Это не должно было играть теперь большого значения. Я это отпустил. Им стоило сделать то же.