Одновременно я вроде бы понимал, что храбрость ценилась в людях, что ежедневно тушили пожары, задерживали преступников, спасали чужие жизни, жертвовали собой ради других. Храбрыми привыкли называть людей, которые не боялись говорить и даже думать, двигаться в противоположном общему потоку направлению, бороться со своими страхами и потерями. Это было важно и в тоже время я не находил в этом какого-либо смысла.
Я задумался о том, как хотел бы быть храбрым, когда мы с Джо сидели на заднем дворе её дома и продолжали писать историю, к которой мне нехотя приходилось возвращаться раз за разом. У меня был шанс блеснуть смелостью, если бы догадки об отношении мистера Грея к детям я не держал при себе. Будучи по своей натуре тихим, я многое замечал, но боялся того, что разыгравшееся детское воображение выдавало вымысел за правду. Я не хотел предполагать того, в чем не был уверенным наверняка, потому что, возможно, я был слишком придирчив или не таким уж внимательным, как мне казалось. Я осмелился лишь несколько раз предупредить Нэнси о том, чтобы она больше не шутила с мистером Греем, но ей всё это казалось забавой. Мне не доставало храбрости озвучить свои худшие предположения, и цена этого молчания оказалась слишком высокой.
Я утратил последний шанс стать храбрым не только для Нэнси, но и для самого себя. Теперь я не находил в этом смысла. Не находил места храбрости в своей жизни. Наверное, храбро было бы порвать наконец-то с Дженной, признаться в неуверенных чувствах Джо и одурачить себя уверенностью в том, что моя жизнь в коем-то веке была под контролем. И сомнениям поддавалось лишь то, было ли всё это храбростью?
- Прости, я сегодня совершенно несобранная, - девушка захлопнула крышку ноутбука и бережно поставила тот на небольшой столик, отделяющий нас. Она стала тереть глаза, которые, я успел заметить это ранее, уже были покрасневшими скорее от усталости, нежели от слез.
- Всё в порядке, - я открыл ноутбук и прочитал последние написанные нами строки, утратив нить повествования. Работа в тот день действительно не задавалась. Мы написали от силы пять страниц, на что истратили по меньшей мере три часа. Джо часто замолкала, устремляя пустой взгляд пустоту, отвлекаясь на что-то свое. И я хотел оказаться в её голове, чтобы понять, что отвлекало её всё время и стереть лишние беспокойство, вернув сердцу и разуму легкость, которыми девушка прежде была преисполнена.
Я сам стал печатать текст, когда Джо снова погрузилась в прострацию. Ещё одна безрассудная цель, достижение которой могло бы дать дряхлой душе ещё один разряд, который, в конце концов, мог бы оживить то, что на долгие годы замерло, хоть я и полагал, что оно умерло. Мне было всего-то шестнадцать, а я уже успел поставить на себе крест, решив назло всем доказать, что я тот самый неудачник, которым меня считали. Не было смысла притворяться кем-то другим, когда не было цели, что оправдала бы это средство. Фальшивить, чтобы доказать, что я всего лишь не такой, какой есть, не помогло бы мне стать лучше.
Я писал гораздо медленнее Джо. Она умела строить мои слова в предложение, оформлять мысль, превращая её в цитату. У неё это получалось просто. Джо много не думала, она просто писала. Живость ясного ума позволяла ей делать это без промедлений, исписывая страницы тем, что выходило вместе с первой мыслью. Я же смаковал каждое слово, перебирая в уме схожие между собой и выбирая то, что звучало бы красивее. По словам девушки, это всё усложняло. Красивое слово не всегда было понятным. По её мнению, вся соль была в их сочетание. И всё же иначе я не мог.
- Что-то получается? - спросила девушка, вернувшись из мыслей обратно ко мне. Прошло пятнадцать минут. Я смог написать целый абзац.
- Что бы я не делал, что-то да обязательно получиться. Жаль только, что это что-то почти никогда не бывает чем-то, - я сохранил документ, а затем захлопнул крышку ноутбука и отложил его на совсем.
- Главное, что ты это делаешь, а не сидишь на месте, - она улыбнулась. А ведь я сидел на месте. Достаточно долгое время не занимался ничем и даже не находил смысла этого делать. Мне ничего не хотелось, кроме как прятаться в своей комнате и не покидать её никогда. Казалось, что общество, главным представителем которого для меня был отец, требовало от меня чего-то. Я неплохо учился, уделяя по большей мере время тому, что мне было интересно, но учителя стали требовать от меня совершенства знаний, разочаровываясь каждый раз, когда я не предоставлял им их. Я неплохо мог ладить с людьми, с которыми мне было интересно, но те требовали от меня определения исключений для них, полагая, будто моя язвительность, унылость и безучастность были напускными чертами характера, а не постоянными. Я был неплохим сыном, и всё же мой отец не терпел тех недостатков, что во мне были.