Лорена не оценила по достоинству познаний своего помощника в терминологии — она только досадливо махнула рукой.
— Про Джоанну я и без тебя знаю — о ней да о ее прославленном муженьке только и пишут в газетах! Ты мне лучше скажи — она что, действительно оказывает Диего знаки внимания?
Бурручага сделал неопределенный жест.
— Не знаю, об этом многие говорят… Правда, как мне кажется, ни дон Мигель Габриэль, ни донна Мария этого не замечают… Они так увлечены работой, что им не до этого…
В голове Лорены мгновенно возник план: а что, если связаться каким-нибудь образом с Диего? Что, если научить его, как стать владельцем этой кинокомпании? Лорена, отлично знавшая брата Марии, была уверена — он обязательно пойдет на это…
«Впрочем, — подумала Лорена, — наверняка еще рано… Стоит еще чуть-чуть обождать, чтобы увидеть, как будут развиваться события… Эх, Антонио Гарсиа, Антонио Гарсиа — всем ты хорош, кроме одного — ты слишком глуп для серьезных поручений…»
Снисходительно улыбнувшись Бурручаге на прощанье, Лорена сказала:
— Ладно, этого, конечно, недостаточно… Скажу больше — ты не оправдываешь моих надежд…
Бурручага виновато переминался с ноги на ногу.
— Донна Лорена, произнес он, — донна Лорена, видит Бог, я стараюсь, как только могу!
Лорена поморщилась.
«А толку от твоих стараний, — подумала она, — совершенно нет толку…»
— Хорошо, — произнесла она, — если что, обязательно звони…
Глава 18
Бурручага все время находился на распутье — он и верил, и не верил своей госпоже в том, что донна Мария — настоящее исчадие ада, «персонифицированное зло», как однажды охарактеризовала ее Лорена.
Конечно же, Антонио Гарсиа так и не понял, что такое «персонифицированное», и даже побоялся переспросить, однако до него дошло лишь то, что это — что-то очень и очень нехорошее.
Во всяком случае, те несколько недель, которые Антонио Гарсиа работал в качестве личного водителя у донны Марии, не давали тому повода даже думать о Лопес как-нибудь нехорошо. Мария неизменно была со своим водителем вежлива, ровна и улыбчива, очень часто интересовалась, все ли того устраивает.
«Не может быть, чтобы человек мог так долго притворяться, — размышлял Бурручага, — во всяком случае, если человек зол по своей природе, это всегда видно, как бы он ни старался замаскироваться…Может быть донна Мария маскирует свою злость столь искусно, что и, бедный грешный человек, не могу этого распознать?
Всякий раз Бурручага вспоминал страшные рубцы от ожогов на теле своей госпожи, донны Лорены.
«Ведь эта прекрасная, добрая сеньора не может говорить неправду, — думал он, — она ведь не может обманывать… Донна Лорена спасла мне жизнь, и я не могу считать, что она злая…»
Бурручага очень боялся своей госпожи — донны Лорены. Он испытывал перед ней какой-то суеверный страх, точно так, как еще маленьким мальчиком испытывал необъяснимую робость на исповеди у падре. «Ты исповедуешься не перед священником, — каждый раз твердили ему родители, — ты исповедуешься перед самим Господом Богом…»
Таким Господом Богом для Бурручаги стала Лорена. Глядя на ее жуткие ожоговые рубцы, он вспоминал страшные раны деревянного распятья в церкви, которое помнил столько же, сколько и себя.
«Не может быть, чтобы эта сеньора обманывалась, — неустанно внушал сам себе Бурручага, — она невинно пострадала, она имеет право на месть… Любой уважающий себя человек на ее месте поступил бы точно так же, и я ее очень хорошо понимаю…»
Бурручага мучился — он и хотел бы найти для себя в донне Марии хоть одну отрицательную черточку, однако, при всем своем желании не мог этого сделать… Антонио Гарсиа стал хмурым и раздражительным — за те несколько недель, которые он работал у Марии, он так ни с кем и не подружился — ни с Ритой, которая так же как и Мария, испытывала к новому водителю самые дружеские чувства, ни с Романо — тот неоднократно пытался побеседовать с Антонио Гарсиа о достоинствах и недостатках тех или иных моделей машин, ни даже с Чучо — мальчик находился в том возрасте, когда так и тянет посидеть за баранкой, изображая из себя водителя…
Мария, заметив это, пыталась было поговорить со своим водителем.
— Дон Антонио Гарсиа, — сказала она как-то с полуулыбкой, — ответьте мне, почему вы такой хмурый, почему вы ни с кем не общаетесь?