Она двинулась к машине Серкова. Такого кощунства Николай уже вытерпеть не мог.
— Куда? — закричал он и, бегом обогнав размашисто шагавшую девушку, юркнул в кабину.
— А как же мы? — обратился Генка к начальнику участка. — Переходим на положение военнопленных или будем проданы в рабство?
— А вы, — не принимая шутки, ответил Павел Федорович, — закончите обед, явитесь в контору к Гладких.
— Никуда я не пойду! Никакого такого права у тебя нету, чтобы снимать! — насел на начальника участка Важнов. — И бригада не пойдет!
— А ты за всех не расписывайся. Или у них уже и голов своих на плечах нет? Как, Воронцов, есть у тебя голова или ты важновской пользуешься?
— Есть, есть, товарищ начальник, — успокоил Генка. — Только, одна голова — хорошо, а две — лучше.
— Так это когда их две, а не полторы, — потравил Павел Федорович.
Важнов не на шутку оскорбился.
— Так я полудурок, по-твоему, да? Полудурок? Нет, ты скажи! — картинно рванул он на себе ворот.
— Да что ты? Нет, — вроде успокоил Проценко, делая в то же время недвусмысленное ударение: — Почему же «полу?»
— Цельный, значит? Дурак, да?
Проценко отмахнулся от него и снова повернулся к Геннадию.
— А где у вас еще двое? — спросил он.
Геннадий замялся, оглянулся кругом, будто только сейчас заметил отсутствие двух товарищей.
— Были здесь где-то, — соврал он, хотя полчаса назад принимал участие в жеребьевке — кому идти на прииск, куда, по слухам, завезли водку.
— Где люди? — повторил Проценко вопрос Важнову.
— Я послал, — не моргнув, ответил тот.
— Куда?
— Ну, за этим послал… Как его?.. За роликами для транспортерной ленты. А что?
— Ничего. Проверю. Значит, кончите обедать, и прошу в контору. А ты, Серков, — бульдозерист уже успел вернуться к столу, — садись на свою машину и давай к четвертому. Там перемычку у котлована поправить надо. Горный мастер покажет.
Он повернулся к ним спиной, показывая, что разговор окончен, и через минуту уже стоял на верхней площадке прибора и выговаривал Клаве:
— А братец твой прав, Воронцова. Что это за пиратство такое? Мы как договаривались?
— Так невозможно ж было смотреть, как они прохлаждаются, Павел Федорович! Да еще подтрунивают.
— Вы же их воспитывать взялись. Примером. Хороший же пример дисциплинированности! Скажу парторгу, чтобы он вправил тебе мозги, вожак комсомольский!
Клава покраснела от стыда и обиды и молчала, потупясь.
— Львы! — вспомнил Проценко и рассмеялся: — Да вы не львы, а тигры лютые. Разве можно так людей пугать? Ну, ничего-ничего. Может, этот фактор внезапности психологически тоже в нашу пользу, а?
Клава повеселела.
— А Ивану Михайловичу все равно пожалуюсь. Махновцы! — уже спускаясь по трапу, повторил свою угрозу Проценко.
Важнов проводил его долгим ненавидящим взглядом и процедил сквозь зубы:
— Ничего! Пусть попробует бабьими подолами золото мыть. А за Лешкой Важновым не пропадет. Начальничек!
— На дуэль вызовешь или в местком пожалуешься? — осведомился Генка.
— Начхал я на твой местком! Я за должки сам расквитываюсь. Как, Николай, расквитываюсь, а? — обратился он за поддержкой к бульдозеристу.
— Угу. Точно, — с трудом ворочая языком в набитом кашей рту, ответил Серков.
6. Сучок в глазу
Не то чтобы Иван не вспоминал Веру, не переживал многозначительного ее молчания. Просто боль притупилась, ушла вглубь и тяжелым камнем улеглась в каком-то дальнем уголке сердца, лишь изредка прорываясь наружу. Изредка потому, что дела участка в этот горячий период поглощали его без остатка, не оставляя времени и места для интересов личных, не имеющих отношения к тому, что носило такое прозаическое и немножко нелепое, если вдуматься, название — промывочный сезон. А точнее — это и было самым важным и самым личным сейчас его делом.
Но иногда какой-нибудь незначительный случай, ничтожное событие вдруг пробуждали в нем горькое ощущение одиночества. Так случилось, например, когда к Павлу Федоровичу приехали из отпуска жена и шестилетний сын. Гладких остался в своей каморке один. Теперь его и вовсе можно было застать дома только спящим в те немногие часы отдыха, какие он мог себе позволить. И если раньше они частенько возвращались домой вместе, то теперь в вечерние часы! Иван при любой возможности старался освободить Павла Федоровича от неотложных неурочных дел, взваливая их на себя.
Проценко пытался было возражать:
— Да ты что, Иван? Семейный рай мой, как ангел-хранитель, оберегать вздумал? Что у меня медовый месяц, что ли? Не первый год живем — нагляделись друг на друга.