— Когда работаешь, ничего вроде, а так — холодно, — добавил самый молодой из рабочих. Мороз окрасил его щеки таким румянцем, и от всей его фигуры в ватной стеганке, туго перехваченной ремнем, веяло таким здоровьем, что Гладких не удержался от вопроса:
— Это ты-то замерз? А я, грешным делом, решил, что ребята не вокруг костра, а вокруг тебя погреться собрались.
Послышался вялый смешок.
— Это он старым теплом держится, — объяснил кто-то. Его только вчера с теплого места попросили. Отдохни, говорят, у разведчиков. Вот он и отдыхает.
— Это что же за теплое место? Кухня, что ли?
— Зачем? Экскаватор.
— Так, видно, он и там больше отдыхал. За здорово живешь не снимут.
Молодой парень с сердцем швырнул в огонь палку, которой ворошил костер. Брызнули искры.
— Отдыхал, говорите? — В голосе его звучала обида, — Да меня, должно, и сейчас с передовой доски снять забыли. Я, может быть, года полтора ни одного дня меньше ста восьмидесяти процентов не давал. Отдыхал!
— Интересно! — Иван присел рядом с парнем на бревно. — Выходит, и в самом деле ни за что сняли!
— Чтобы ни за что, так не бывает. Только снимают за разное. Я, к примеру, начальству не угодил. Ему, видишь ли, по графику машину на полигон выводить надо. А если у нее ремонт не закончен, как быть? Машина-то старая, паровая еще. Ему — что? Перед своим начальством отчитаться бы вовремя. А за простои потом я отвечать должен, да? Отказался, и все! На том и расстались. Пойдешь, говорит, шурфы бить, а то зажирел на машине. Мы, говорит, здесь двадцать лет назад никаких экскаваторов, кроме лома и тачки, не знали, — Пригрозил еще в спину. Новый начальник участка, говорит, вам гайки подкрутит.
Опять эти гайки! — досадливо поморщился Иван.
Пожилой рабочий спросил:
— А, часом, не вы ли этим самым новым начальником будете?
— Этим самым и буду. Гладких моя фамилия. Подойду? — пошутил Иван.
Пожилой шурфовщик неопределенно пожал плечами. Бывший экскаваторщик, сам здоровяк и, видимо, недюжинной силы парень, с уважением смерил взглядом могучую, как у борца, фигуру Ивана.
— Фамилия соответствует вроде, — сказал он. — Из ковалей или биндюжников?
Иван улыбнулся:
— Не угадал. Из армии я в сорок восьмом, сюда приехал, а до того студентом был. Но на слабость не жалуюсь, это верно.
Молодой, похожий на цыгана паренек, сверкнув черными быстрыми глазами, спросил с ехидцей:
— Надолго?
— Что — надолго?
— К нам — надолго ли, спрашиваю?
Иван понял.
— А это не от одного меня зависит.
— Это верно. Как начальство посмотрит.
— Я не начальство имею в виду, а вас.
— А мы что? Мы здесь тоже народ временный.
— То есть, как это — временный?
— У нас же здесь что-то вроде штрафного батальона. Или вы не знали? — лукаво глянул он. — Погорит кто-нибудь на прииске — его сюда. А кому-то из нас амнистия вроде. Обратно на прииск подается.
— Да, весело здесь у вас, как я погляжу, — покачал головой Иван. — Ну, а начальник смены где?
Чернявый переспросил:
— Это Лешка-то Важный? А черт его знает.
Пожилой все так же равнодушно сказал:
— Бутылку сменяет наш начальник смены, как полагается. А то спит уже, упимшись.
Гладких не понял:
— За что же ему полагается?
У костра засмеялись. Чернявый объяснил:
— Это у Палыча нашего приговорка такая. Он и про себя, если рассказывать начнет, то непременно скажет: «Подсадили меня в тридцать восьмом, как полагается…». А Лешка вон проветриться вышел. Сюда петляет.
Со стороны барака, не попадая на тропку и по колено проваливаясь в снег, брел начальник смены Алексей Важнов — без шапки, в распахнутой настежь телогрейке. Еще не дойдя до костра и не видя Гладких, он заорал истошно, стараясь придать своему голосу как можно больше свирепости:
— Чего расселись, распротак вашу так?! А ну, лезь по шурфам, пока ломом не вытянул!
У костра никто не шелохнулся, с любопытством поглядывая не на Важнова, а на Гладких. Начальник смены подошел, дыша тяжело и прерывисто. Небритое пунцовое лицо его и нетвердая походка не оставляли сомнений в его состоянии. Иван встал.
— Слушай, товарищ дорогой, иди-ка проспись. А потом уже появляйся на полигоне.
Тот остановил на Иване остекленевшие глаза.
— А т-ты кт-то т-такой?
— Иди-иди, — твердо повторил Гладких.
Важнов вдруг обмяк.
— А я что? Я зав-всегда п-пожалуйста.
Он опустился на снег и вдруг совершенно неожиданно взревел:
— Ой, да ты, калинушка!..
В этот же день — еще девять километров по зимнему бездорожью «в пешем строю», как он любил выражаться, — Гладких вернулся на прииск.