Ким ведется. Знает меня, как облупленную, и все равно ведется.
— Не заставляй меня напоминать тебе, сколько раз я вытаскивал тебя и твою слепую задницу. Мне перечислить?
Он приближается. Я слышу, чувствую, просто знаю.
Его дыхание совсем рядом, близко, над самым моим ухом. От него пахнет спиртным — почти уверена, что это и вправду скотч.
— У тебя все эмоции на лице написаны, Кесси, — шепчет он и проводит холодной ладонью по моей щеке. — Вот сейчас тебе страшно. Когда тебе страшно, у тебя на лбу, вот здесь, — пальцем он резко тычет мне куда-то между бровей, — такая смешная складочка.
— Ничего подобного, — возражаю.
А он смеется, — Говорил же, на лице написано, Кесси.
Я отталкиваю его — мне не нравится, когда он так близко. Это что-то инстинктивное, сродни инстинкту самосохранения, как будто, если он простоит около меня еще несколько минут, то я просто рассыплюсь на части. А еще мне не нравится, что он может смотреть на меня как хочет — похотливо, дерзко, жалостливо, — а я всего этого не вижу. Незнание убивает.
— А не пошел бы ты… — Уже забываю, что это я хотела его разозлить, а вышло, как всегда — злюсь, в итоге, я.
— А ты ведь ждала моего сообщения. — Ким снова близко. — Ждала, иначе бы не пришла так быстро.
Фыркаю и складываю руки под грудью. Почти уверена, что мой блеф не проходит, но я скорее умру, чем признаюсь, что Ким прав.
Молчу.
А Ким — уверена — снова смотрит на меня, изучает. Почти представляю его: "пшеничные" волосы, узкие темные глаза, тонкие губы. Почти вижу его — в своем воображении.
— Ты странная, Кесси, — говорит он задумчиво. — Каждый раз, как я пытаюсь помочь тебе, ты отталкиваешь меня, как будто боишься признать за собой какую-то постыдную слабость. Знаешь, отрицание проблемы — это главный симптом наличия этой самой проблемы. Ты мнишь себя черт знает кем, Кесси.
Я отворачиваюсь, но знаю, что он стоит сзади и внимательно готов слушать все мои оправдания. Вдыхаю побольше воздуха, открываю рот, чтобы что-то сказать, но чересчур громкое тиканье часов сбивает с мысли. Рот снова закрыт, а руки снова сложены в оборонительной позе.
— Пришел мне мораль читать, Ким? — спрашиваю.
Последние остатки самообладания начинают вскипать во мне. И меня раздражает, что ему сейчас фиолетово — он стоит сзади и, возможно, ухмыляется, а мне вот не все равно. И вообще меня легко вывести из себя.
Ким ставит бокал на журнальный столик — громко, я слышу. Только когда его шаги уже начинают стихать, я понимаю, что в этот раз — последний — мне придется наступить на горло собственной гордости.
— Ким! Стой!
Хочется плакать. Настолько унизительно. Я даже не могу догнать его, не могу точно определить, куда он направится. У него в преимуществах скорость и способность ориентироваться (в моем случае, способность видеть).
Он возвращается, хотя я и не сомневалась, что так оно и случится.
— Да, Кесси? — мягко спрашивает он.
Я знаю Кима. Знаю, чего он хочет от меня: увидеть меня слабой, униженной. Хочет посмотреть, что будет, если он все-таки заставит меня встать перед ним на колени и молить о пощаде. Он знает, что нужен мне. Знает этот мой маленький грязный секретик.
— Ты. Пришел. Значит. Что-то. Хотел. — Слова выдавливаю из себя с трудом. Сквозь стиснутые зубы. Озлобленно. — Пожалуйста, — добавляю, не знаю, зачем.
Почти чувствую, что он улыбается.
— И ты хочешь узнать, зачем я пришел?
Он достал меня. Еще немного — и я начну плеваться ядом.
— Конечно. Хочу.
Снова звук льющегося скотча. На третий раз убеждаю себя, что это все-таки скотч. Ким и не собирался никуда уходить — он просто издевается надо мной. Он садист, а садисты все такие — больные на голову.
— Офис взломали, — выдыхает он, очевидно, ожидая, что это заявление произведет на меня какое-либо впечатление.
Я наплевательски пожимаю плечами.
— Прости, Ким, но я ничего не вижу. Так какую эмоцию я сейчас должна отобразить на своем лице: сожаление, ужас? Или, может, мне стоит сказать: "Ким, я же тебя предупреждала"…
— Прекрати ломать комедию! — рявкает он. Именно не кричит, а рявкает. — Почти ничего не пропало.
— И?.. — я вопросительно приподнимаю бровь.