Джек перебрался с носа на корму, стоял, поскуливая, подняв умную лобастую морду.
Начинало темнеть, пора было поворачивать к дому, длинный скалистый мыс, за которым Гридинская бухта, со стороны моря показался неожиданно далеко. Петр ухватился за деревянную засаленную ручку заводного ремня, дернул посильнее, послышались чихания и выстрелы. Дернул еще раз, мотор взревел и заглох и больше не заводился.
Надо было проверить, почистить карбюратор или взглянуть на свечу, снять нагар, но под рукой не оказалось никаких инструментов. Петр обыскал всю лодку — ничего похожего. Тогда он стал искать по карманам перочинный нож, и того не нашлось, одни монетки — серебро да медь. Он попробовал „двушкой“ отвернуть винты карбюратора, долго приспосабливался, напрягался, но толку было мало. Снова начал раскручивать маховик, дергая что есть силы ременный шнур. Мертвое молчание и сгущающаяся темнота вокруг. „История, — подумал Петр. — Неужели придется грести веслами?“
Пока он возился с мотором, массивный карбас отнесло в море, и надо было спешить выгребать к берегу, где поменьше ветер и морское течение.
Два длинных узких весла, выструганных из цельных лесин, Петр вложил между отполированными деревянными колышками на борту, сел и взялся за дело. С первых же взмахов он понял, что работа будет трудной, изнурительной, на несколько часов.
Пока были свежими силы, вода кругами ходила под лопастями весел, карбас тяжело переваливался с волны на волну, Петр оглядывался, туда ли гребет и далеко ли до берега. Далеко, даже слишком. „Чертова посудина! И сам болван! Ни у кого ни о чем не спросил, никому ничего не сказал, теперь греби, выгребай, как галерный каторжник…“
Море темнело, суровело. Отчаяние сменялось безразличием. Приходили и такие минуты, когда хотелось отбросить весла и сидеть смирно, отдавшись волнам, течению и все более крепчавшему ветру, или забраться в самый угол кормы, обнять собаку, укрыться лоскутом брезента и уснуть — будь что будет.
Джек как будто понимал, что происходит. Он то пристально смотрел на Петра сострадающими глазами, то обнюхивал мотор, то повиливал хвостом и подбадривал, то с покорностью ложился на дно карбаса, мордой на лапы, и терпел, пережидал, потом перебирался на нос и вглядывался в далекий берег. „Ну, что, Джек, впервые ты с таким олухом? Терпи, выгребем!“ — успокаивал его Петр, радуясь близости живой души. „Выгребем, выгребем, надо уметь выгребать“, — повторял он с каждым взмахом.
Никогда еще Петр не оказывался в таком положении, чтобы от его сил, упорства и воли зависела жизнь. Он понимал, что это не самый крайний случай, — спохватятся, спасут. Но тяжелая густая вода была рядом. Белое море, все говорят, схватывается штормом внезапно, слепые случайности подкарауливают со всех сторон, и что им стоит все повернуть, перевернуть, опрокинуть…
Петр слышал стук своего сердца, ощущал бег крови, она билась, пульсировала в висках, в мышцах рук, ног, спины, и простейшие движения, с помощью которых он продвигался к дому, порой становились для него чудом, не механическим движением рычагов, а удивительной, слаженной работой каждой мышцы, кости, всякой жилки, как будто бы хорошо понимающей, что ей надо делать, как получше отдать силу и ловкость и еще оставить в запасе энергию на будущее.
И чем сложнее становилось продвижение вперед, тем чаще Петр уговаривал, молил руки, плечи, мускулы, пальцы, каждую частичку своего тела потерпеть, поднажать, постараться, не подвести. Он теперь, как никогда, явственно ощущал, что энергия его движений, даже самой его воли распределена по всему его телу, она в нем и вне его, — ветер, темнота, небо и звезды втекают в него с каждым вздохом, а с каждым погружением весел уходит в море отработавшая, сделавшая свое дело энергия жизни. Радость, счастье, даже восторг испытывал Петр, поймав в себе какую-то волну, на которой начинали говорить, петь, отчаиваться и обнадеживать все „передатчики“ и „приемники“ его тела и души. Но так было недолго. Надо было выгребать, выгребать. И, сняв куртку, он отталкивался лопастями весел изо всех сил, а карбас будто стоял на месте. Казалось, что его все еще уносит в море течением и волнами. Ломило спину, а Петр наваливался на длинные весла теперь уже с отчаянием и тупой остервенелостью: „Выгребу, выгребу…“
Взмокла рубашка, под судорожно сжатыми пальцами горели мозоли. Кричи не кричи, до берега далеко, густая темень непроницаема уже ни для глаз, ни для крика. Поселок за высокой скалистой горой, и только утром, быть может, начнутся поиски. А к тому времени, если опустить весла, отливом далеко унесет в море.
Петр попробовал еще раз завести мотор, спешил, ярился, несколько раз хлестнул себя случайно заводным шнуром по рукам и щеке. Сел, опустил голову в ладони. Глупо, глупо и страшно было покачиваться в бессилии, в ожидании чуда или какого-то выхода. Начался тихий звон в ушах, он все разрастался и разрастался до гула. Петр поднял голову, огляделся. Волны вокруг и едва приметные над водой два берега бухты — один низкий, почти сливающийся с морем, другой все такой же высокий, скалистый, с мрачной щетиной деревьев. И тишина.