Я вовсе не хотела быть причастной к художествам власти, всякие иллюзии о которой у меня давно уже исчезли, и больше всего мечтала стать беспартийным ученым, занимающимся такой далекой от современности областью, как европейское средневековье. Сдав комсомольский билет, я с облегчением освободилась от ненужных мне обязанностей. Так, в аспирантуре я была заместителем председателя Идеологической комиссии Краснопресненского райкома комсомола (к этому району принадлежал тогда университет). Председательствовал в комиссии молодой, но уже достаточно известный журналист Юрий Жуков (через несколько лет мы с ним опять столкнулись, но поменявшись ролями: он слушателем Высшей партийной школы, а я преподавателем, и он писал у меня дипломную или курсовую работу — помнится, о восстании Уота Тайлера). Он всегда был очень занят и сваливал на меня множество пропагандистских мероприятий. Легко понять, как хотелось от всего этого освободиться.
Но Петр Андреевич, ценя наше общее понимание целей и задач отдела, настойчиво убеждал меня.
— Поймите, — говорил он, — беспартийный руководитель архивного учреждения в наших условиях — вещь невозможная. А если вы не член партии, то завтра мне могут навязать и навяжут в заместители какого-нибудь монстра с ученой степенью — и конец всему, что мы затеваем и делаем! Да, за это придется платить свою цену, но мы выиграем независимость.
— Какая независимость? — слабо отбивалась я. — Еще большая подчиненность!
— Но только так мы сможем делать то, что считаем нужным.
Кончилось тем, что он меня убедил, и в 1946 году меня перевели из кандидатов в члены партии не через год, как полагалось по уставу, а только через два года. Но помню, что тогда уже в крайне сложной для евреев обстановке 1948 года, заместительница секретаря парткома Ольга Рубецкая сочла нужным спросить, нет ли в моей семье репрессированных (за два года до этого ничего подобного у меня не спрашивали). И я, вопреки истине, нагло ответила, что нет.
А сразу вслед за этим развернулась правительственная реакция, прямо подчинившая себе библиотеку еще с момента издания знаменитого постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград».
Никогда не забуду посвященного ему партийного собрания в библиотеке. Зал заседаний дирекции был полон. Мы с Петром Андреевичем, идя из Пашкова дома, немного опоздали и, не найдя свободных мест, прошли через кабинет директора, поставили стулья в проходе и оказались и в зале, и вне его. И очень хорошо — потому что, сиди мы просто в одном из рядов, моя несдержанная реакция могла быть замечена (не могу не вспомнить по ассоциации: когда умер Сталин и в Институте химической физики проходило полагавшееся оплакивание, мой муж позволил себе закурить, стоя в углу зала, — и секретарь парткома, а может, заместитель секретаря, Стецкая подняла страшный шум, считая, что он, уличенный в равнодушии к смерти вождя, должен быть немедленно уволен).
Текст постановления мы уже читали, но сразу не поняли, как широко оно будет трактоваться. Теперь же, пока мы слушали доклад Олише-ва, уже проинструктированного, конечно, в райкоме или даже в горкоме, значение происходящего постепенно начало до нас доходить.
Помню, как я вздрагивала и подпрыгивала на своем стуле в каких-то местах доклада, а Петр Андреевич, крепко сжимая мою руку, чуть слышно говорил:
— Ну-ну, спокойнее…
Именно тогда рухнули все надежды на перемены, какими мы жили в конце войны, именно тогда мною снова овладело чувство унижения, памятное по комсомольским собраниям 30-х годов. А я только что вступила в партию — и это было уже непоправимо!
Но и в те минуты мы еще не вполне понимали, какие последуют практические результаты. Если бы только о бредовых обвинениях против Ахматовой и Зощенко шла речь — нет, остракизму подвергся целый пласт отечественной культуры, писатели, поэты, мыслители начала века. Мне кажется, что нынешний молодой человек с трудом может поверить, что доступ ко всему наследию этой культурной плеяды на некоторое время был решительно прегражден и в библиотеке в целом, и в нашем отделе. И — вот цена за мой партийный билет — именно мне было доверено прятать в отдельские сейфы «специального хранения» описи архивов Блока, Белого и многих других. Мало того: я собственной рукой вынимала из каталогов отдела карточки с именами, ставшими запретными, думая лишь о том, как (под замком, в сейфе) сберечь все это и, вопреки очевидности, дожить до времени, когда такое безумие кончится и все станет на место. Конечно, по мановению власти — ни на что иное не могла замахнуться и самая дерзкая мечта. Так, кстати, через некоторое время и случилось, но убирали с шумом и скандалом, а ставили на место потихоньку.