— Говорить с тобой я не хочу, пока ты не поймешь, как позорно участвовать в насилии, — сказал он. — Но где Лева?
Тут только я, поглощенная собственными переживаниями, осознала, что Левы все это время не было дома. А уже наступил вечер… А он в одних трусиках и босиком…
Теперь я уже ревела в голос — и от непривычного гнева моего добрейшего отца, и от страха за пропавшего Леву. Ревела и, цепляясь за папу и Даню, с тревожными лицами собиравшихся на поиски беглеца, умоляла: «И я с вами! Я с вами!» Так и стоит у меня перед глазами момент, когда мы его нашли. Дальний конец нашего пляжа, какой-то большой камень и на нем едва различимая в темноте скорчившаяся фигурка. Но, увидев нас, он спрыгнул с камня и твердо сказал: «Мне очень стыдно!»
Он всегда считал нужным и умел признавать свои ошибки и раскаиваться. Уже тогда он это умел. Я никогда не умела.
На следующий день его увезли домой, в город. Счастливое лето кончилось.
Последнее наше харьковское лето — 1926 года — запомнилось мне поездкой в Бердянск. Родители раздумали снова ехать в Одессу, как обещали раньше, и, чтобы утешить меня, предложили мне поехать с тетей Басей и ее семьей в Бердянск, на Азовское море.
Бася и ее муж Мося были молодыми и веселыми людьми, их маленькую дочку Зою я очень любила и с удовольствием возилась с нею — одним словом, мне было очень хорошо у них. Но снятая ими на лето дача стояла как-то на отшибе, и у меня не нашлось там сверстников. Кроме купания в море оставалось только чтение — и чего-чего я не перечитала за это лето!
Особенно памятно мне, как я читала тогда «Войну и мир». Посреди нашего сада стояло большое дерево, шелковица, между ее верхними ветвями когда-то вбили доску, — образовалась скамейка. Туда я и забиралась и часами сидела с книгой, поедая черные, пачкавшие руки ягоды.
— Что ты читаешь? — спросил как-то дядя Мося, остановившись под деревом, чтобы собрать в миску ягоды, которые я кидала ему сверху. Я ответила.
— Только «мир» читаешь, конечно? А «войну» пропускаешь, обезьянка? — спросил этот вечный насмешник (замечу: и не подумав сказать, что мне вообще еще рано это читать).
Я со стыдом призналась, что он прав.
— Так вот, — сказал мой умный дядя, — либо остановись и начни сначала, либо отложи эту книгу, пока не хватит ума читать ее как следует. И я начала читать сначала.
Юность
ОТРОЧЕСТВО. Москва
Осенью 1926 года мои родители окончательно решили переезжать в Москву. Такое стремление было очень популярно в том круге, к которому они принадлежали. Но у них был особый стимул — желание, чтобы Даня учился в Московской консерватории. В сентябре он действительно уехал, с рекомендацией своего харьковского профессора (если не ошибаюсь, Жиляева) поступил в консерваторию на композиторский факультет и, в ожидании возможного приезда всей семьи, жил у дяди Марка. Но вскоре отцу удалось добиться перевода в столичный наркомат и он тоже уехал — пока один, потому что главной и трудно разрешимой проблемой оставался квартирный вопрос, острейший тогда из-за колоссальной миграции в Москву со всех концов страны. После нескольких месяцев квартирных мытарств (описанных папой в его мемуарах) ему удалось снять комнату в Покровском-Стрешневе, тогда еще дачной местности, хотя и близкой к городу и даже связанной с ним трамваем.
Помню, как я, со свойственным детям консерватизмом, отчаянно не хотела уезжать из Харькова, казавшегося мне родным городом, расставаться со школой, библиотекой, друзьями. Как я просила маму оставить меня пока с Гутей, учившейся в Харькове и поэтому расстававшейся с нами. Но, конечно, на это не могли согласиться. Поехали мы налегке, оставив Гуте всю мебель и вообще громоздкие вещи, кроме пианино, необходимого Дане, да и мне (меня уже два года учили музыке, и несмотря на отсутствие дарования и собственного моего желания, мама была неумолима: музыкальное образование входило неотъемлемым компонентом в ее понятия о воспитании девушки).
Солнечным весенним утром, в апреле 1927 года, мы вышли с встречавшим нас папой на площадь перед Курским вокзалом, где стояли в ожидании пассажиров ряды извозчичьих пролеток. В одном из таких экипажей, теперь уже невероятных, а тогда единственно возможных, мы отправились в долгую поездку через весь город в наше новое жилище. Я помню ее гораздо лучше, чем все последовавшее лето в Покровском-Стрешневе. Вероятно, наш извозчик совершенно миновал центр. И узкие улицы, по которым мы ехали, с булыжными мостовыми, низкими домами, какими-то деревенскими по сравнению с прекрасно застроенным еще до революции центром Харькова, где мы жили, казались мне мрачными и некрасивыми. И я бросала недовольные взгляды народителей, недоумевая, чему они так рады и зачем надо было стремиться в этот противный город.