Между тем близилась осень. Родителям хотелось, чтобы я училась не в дачном поселке, где мы жили, а в городе. Да и папе и Дане лучше было бы не ездить каждый день в долгий путь на трамвае. Поэтому, приложив немалые усилия, папа получил служебный номер в гостинице «Северная» на углу Сретенского бульвара и Уланского переулка (в последние советские годы там построили Дом политического просвещения, где мне приходилось бывать; не знаю, во что он превращен теперь). Условия были убогие — небольшая комната с перегородкой в одном углу, где спали родители, — но папе обещали первую же освобождающуюся служебную «жилплощадь», какая окажется в распоряжении его наркомата — Наркомторга.
В сентябре 1927 года я начала учиться в московской школе. Это была самая близкая к нашему дому 57-я школа Сокольнического района. В то время (до 1932 года) школы были семилетними. Потом продолжали образование либо в ФЗУ (школы фабрично-заводского ученичества, готовившие квалифицированных рабочих), либо в техникумах и на разнообразных «спецкурсах» — медицинских, педагогических и т. п. Только получив в результате полное среднее образование, можно было поступать в институт. Но окончив любое из этих образовательных заведений, прежде чем учиться дальше, надо было отработать три года по специальности. Исключения делались только для отличников (окончивших с «красными дипломами»).
Мне-то до всего этого было еще далеко. В Харькове я перешла в 6-й класс, но здесь нашли, что я слишком мала и ростом и возрастом, да и программа несколько отличалась от харьковской, — пришлось еще зиму учиться в 5-м классе.
Школа наша, на первый взгляд обычная московская семилетка, на самом деле была не совсем обыкновенной. Здание ее, расположенное фасадом в бывшем Милютинском переулке (тогда называвшемся улицей Мархлевского), одним концом кончавшемся у Сретенского бульвара, другим — на Мясницкой, напротив Армянского переулка, сзади выходило на Малую Лубянку, во двор, окружавший католическую церковь св. Людовика. И до революции тут помещалась французская гимназия В.В. Потоцкой, где учились дети из многих католических московских семей. Даже теперь, через 10 лет после революции, здесь еще оставалось что-то от прежнего духа, преподавали некоторые старые учителя, не совсем заурядным был и состав учащихся. Репутация школы была высокой, и многие дети приезжали сюда с других концов города.
Эта первая зима в Москве мне очень памятна. Сперва мама немного боялась отпускать меня одну в таком большом и незнакомом городе, но вскоре смирилась с неизбежным, и я, заведя себе друзей и в школе и дома, зажила новой жизнью. Прежде всего я освоила коньки — вещь, в Харькове совершенно незнакомую, и мы вечерами бегали по бульварам вниз, к Петровке, на каток. Потом кино. Кинотеатр «Ша нуар» на углу Сретенки и бульвара, где шли тогда фильмы с нашими кумирами Дугласом Фербенксом, Гарри Ллойдом, Бестером Китоном. Я, в отличие от общего мнения, обожала последнего. Тогда я, вероятно, не смогла бы объяснить причину этого предпочтения, но теперь понимаю, что меня поражал главный художественный прием этого выдающегося актера — непроницаемая, без улыбки, физиономия и ее контраст с комическими ситуациями.
Тогда же я наконец узнала кое-что и о сексе. Как я ухитрилась, проведя уже пять лет в школе, не иметь об этом ни малейшего понятия, объяснить не могу. Был, очевидно, каксй-то барьерчик в мозгу. Незнание мое тем более удивительно, что в середине 20-х годов в газетах, которые я читала так же исправно, как и книги, то и дело сообщалось о преступлениях на сексуальной почве и даже о связанных с ними судебных процессах.
Прекрасно помню весенний день, когда, играя со мной в «классики», прыгая по клеткам, расчерченным мелом на тротуаре рядом с подъездом нашей гостиницы «Северная», мой приятель, рыженький мальчик Юнька Липецкий впервые объяснил мне механизм полового акта.
— Понятно, — сказала я, серьезно обдумав эту информацию. И тут же, в свойственной мне уже тогда манере делать немедленные логические выводы, прибавила:
— Вот почему это называется изнасилованием — ведь добровольно-то никто на это не согласится!