Но однажды на этом замечательном поприще я столкнулась с неожиданностью, спутавшей мои понятия и выбившей меня из такой привычной, такой парадной колеи.
В сапожной мастерской, куда я пришла с одним из наших «борцов», я увидела на рабочем месте за починкой сапога моего бывшего одноклассника до шестого класса, Ваню Елисеева (в седьмой класс он не пришел после каникул). Хозяина мастерской не было на месте. Увидев меня, Ваня вскочил, дернул меня за рукав и вывел одну на улицу, где торопливым шепотом объяснил смысл происходящего — не общий смысл, конечно, а просто беду, которую приносят наши действия таким, как он. Ему самому пришлось бросить школу, потому что он потерял отца, а мать, больная, осталась с тремя детьми. Он сказал, что ему стоило большого труда попасть в ученики к хорошему мастеру, от работы у которого зависит существование семьи.
Я была потрясена. Дело впервые представилось мне в ином свете: оказалось, что то, во что я так незыблемо верила, может не совпадать с реальностью и наносить людям вред.
Мы тут же, шепотом, сговорились сказать, что он — сын сапожника и просто помогает отцу, а вообще учится в одном классе со мной — и так понятно было, что мы знакомы. Мы ушли без протокола. Любопытно, что я ни словом не обмолвилась об этом эпизоде дома: мысли, бродившие в голове, неприятно было облечь в слова. Кампания эта уже кончалась, и я скоро выкинула из головы возникшие тогда размышления.
Кульминацией моих пионерских восторгов стал Первый всесоюзный слет пионеров летом 1929 года. Конечно, я мечтала попасть на него делегатом, но, увы, слишком ограниченным было представительство от Замоскворецкого района. Но наш неутомимый Петя сумел-таки выбить два гостевых билета, и на слет попали я и его младший брат, мой приятель Костя. Парады устраивать у нас умели, но пышность этого детского праздника, на который привезли ребят со всей страны, ошеломляла. Мы участвовали в манифестациях, поездках на заводы, нас снимали для кино, перед нами выступали знаменитые люди. Больше всего запомнилось выступление Горького, о котором я с восторгом и трепетом рассказывала дома. Впрочем, я тогда видела Горького не впервые — предыдущим летом, когда он приезжал в Москву из Италии, Даня взял меня с собой, и мы стояли в приветствовавшей его толпе на площади Белорусского вокзала.
К концу седьмого класса и особенно после того как нас с Костей, уже самых старших в отряде, приняли в комсомол, я стала реже бывать на Ильинке. Интересы менялись, но это не помешало нам обоим согласиться поехать летом, после окончания школы, в лагерь в качестве помощников вожатой. Ехала с нами новая вожатая Нина, так как Петя ушел в армию. Вожатая, беленькая девочка Нина, была лет семнадцати, лишь немногим старше нас. Ума не приложу теперь, как родители нескольких десятков детей могли доверить такой компании своих чад. Но дело обстояло именно так.
Лагерь был в Расторгуеве. В бывшем имении — кажется, Суханове — находился тогда детский дом, а примерно в двух километрах от него — недействующая церковь и при ней небольшой дом, где когда-то жил клир. В четырех комнатах этого дома разместили детей: две спальни для младших девочек и мальчиков, две для старших, в пятой комнате жили две старухи-кухарки и Нина. Готовили в сарайчике, а продукты хранили в церковном подвале.
Жизнь была очень простая — старшие убирали, дежурили по кухне, гуляли с малышами (семи-восьмилетними), работали в соседнем совхозе на прополке и уходе за скотом. Готовили какие-то спектакли, репетируя по вечерам. По утрам Костя уезжал на тележке в совхоз и привозил оттуда хлеб, молочные продукты, овощи, потом ягоды.
И все было бы хорошо, если бы не грипп, в середине лета поразивший многих детей, а главное, Нину. Она с высокой температурой уехала в Москву, взяв с собой больных, а мы остались в уверенности, что пришлют другого вожатого. Но время шло, и никто не приезжал. Костя из совхоза дозвонился в партком, но ему смущенно сказали, что пока никого не подобрали. Так мы и прожили одни с детьми до конца лета. Поразительно, что за все это время от нас увезли только одну девочку, о болезни которой известили родителей. Что за вывихнутые мозги были у остальных родителей, просто не понимаю до сих пор.
Любопытно, что, узнав из моего письма о происходящем, через некоторое время вместо родителей, отправившихся отдыхать, ко мне приехал Даня. Мы, конечно, хвастливо уверили его, что несмотря на отсутствие взрослых, у нас все в порядке, — и он преспокойно уехал, так и не появившись больше до нашего возвращения в город.
На этом пионерские мои дела закончились. Кончена была и школа. Предстояло продолжать образование и вообще вступать в жизнь.