В бывшей гостиной он жил с семьей, состоявшей из жены Нины Николаевны, молодой, пухленькой блондинки, дочери Тани и тещи Марии Васильевны Никольской, вдовы врача, работавшего когда-то у Шпо-лянского в Богородской больнице. Зорин был, несомненно, талантливым предпринимателем и, не случись переворота, он пошел бы далеко. Но переворот случился, и биография его продемонстрировала только поразительное умение извлекать для себя возможную выгоду из любых обстоятельств. В первые годы после революции он продолжал работать в Богородске на государственной уже фабрике. Но едва начался нэп, как он не замедлил броситься в открывшуюся брешь и завел собственное дело, — помнится, небольшой мануфактурный магазин. В 1925 году он, как полагалось, был объявлен нэпманом и выслан из Москвы («минус шесть» — кто теперь помнит, что это значит? Это еще не очень страшно: просто нельзя жить в шести самых крупных городах).
Когда в 1930 году он вернулся, НЭПом уже и не пахло, но наш Н.Д. не растерялся: поворошив старые связи, он сумел устроиться на работу в Центральный универмаг Мосторга (ЦУМ) на Петровке (бывший магазин фирмы «Мюр и Мерилиз») и вскоре стал там заведовать мануфактурным отделом. Надо понимать, что за доходное это было место в нищей и раздетой Москве 30-х годов! А к концу их подросла дочь, красивая девочка, которую он тут же выдал замуж за перспективного чина из «органов». Мог ли он предполагать будущую судьбу зятя и многих его сослуживцев в последующих катаклизмах этих «органов»?
И даже в глубокой старости Н.Д. не прекращал кипучую деятельность. Несколько десятилетий спустя, оказавшись случайно возле своего старого дома, я встретила его, уже весьма почтенного старца, гуляющего с несколькими собаками на поводках.
— Как живете, Николай Дмитриевич? — спросила я. — Я что-то не помню, чтобы вы прежде любили собак.
— Какая любовь? — возмутился он. — Я их развожу. И ты знаешь, очень доходное дело!
В квартире нашей он был «ответственным съемщиком». Это он железной рукой наводил общий порядок, раз в месяц вывешивал на кухне расчет доли каждой семьи в уплате за свет и газ, а потом усаживался там и собирал деньги, скрупулезно подсчитывая сдачу. Он очень сердился, когда кто-нибудь отмахивался от возвращаемой копейки. Часто это бывала я.
— Ты умрешь под забором, — кричал он на меня, — я тебе это точно предсказываю! Вообще-то он оказался прав: мы с мужем ухитрились не накопить ни копейки сбережений. Как бы я жила все годы старости, не будь уменя детей?
Характера Н.Д. был очень твердого и, что удивительно в тех условиях, мало чего боялся. Когда в начале 30-х годов НКВД проводил операции по изъятию золота (а на эту семью, конечно, «настучали» — вероятно, бывшая их прислуга Настя Тишкова), он просидел в тюрьме месяц и вышел, так и не расколовшись. Это ему, разумеется, не помогло: безуспешно побившись с ним, чекисты арестовали его тещу, а она держалась не более двух — трех дней. При мне (все мы толпились j открытых дверей их комнаты, такова была простота нравов) чекисты по ее указанию сняли большую толстую палку — карниз, на котором держалась толстая же занавеска, перегораживавшая пополам огромную комнату, — и из нее, как оказалось, полой, посыпались на ковер золотые десятки.
Перед войной Таня Зорина, бывшая замужем, как я уже упоминала, за чекистом — Колей Викторовым, достигла уровня жизни, полагавшегося ее мужу по мере повышения в чинах. Им дали отдельную квартиру, его, как и жену, увозил и привозил служебный автомобиль. Таня училась на юридическом факультете — приобретала специальность, подходившую для будущей работы в тех же «органах».
Но началась война, и Коля отправился в тыл врага командовать партизанским отрядом. Таня заперла свою квартиру, вернулась к родителям (где и раньше часто живала, ленясь заниматься хозяйством) и стала работать референтом у весьма высокопоставленного лица на Старой площади, известного Б.Н. Пономарева. Так она оказалась истинной дочерью своего отца, обеспечив себе благополучие, немыслимое, казалось, в голодающей и воюющей стране.
Когда летом 1943 года я с сыном вернулась из эвакуации, Таня, с которой мы дружили с детства, пригласила меня на ужин, чтобы отметить встречу. Я вошла в их большую комнату и обомлела: стол был сервирован икрой, семгой, несколькими сортами дорогой колбасы и ветчины, фруктами. Каково было это увидеть мне, пережившей голодные зимы в Свердловске — настолько голодные, что мой пятилетний сын забыл, что такое молоко: когда по приезде в Москву я в первый раз принесла домой порошковое молоко, полученное по детской карточке, он спросил: «Мама, что это такое?» А они — в сущности, просто обслуга большого начальства — жили в войну совсем иначе.