Дальнейшая судьба этой семьи прошла через свойственные времени перипетии. Благополучно вернувшийся с фронта и имевший награды Николай Викторов впоследствии пал жертвой репрессий, обрушившихся на «органы» после смерти Сталина и расстрела Берии. Таня еще раз вышла замуж, родила сына, но продолжала жить в прежней квартире. Парадокс советского быта: имея возможность купить кооперативную квартиру я выбраться из коммуналки (достаточно было продать хоть часть оставшихся еще от Шполянского мехов в огромных сундуках в прихожей), они не могли этого сделать. В хрущевские времена этому препятствовали гигантские размеры бывшей гостиной. Комната, некогда предмет зависти всех остальных обитателей Вороньей слободки, теперь была слишком велика, чтобы ее владельцам могли разрешить вступить в кооператив.
История следующей комнаты — бывшего кабинета не менее характерна для эпохи. Когда мы оказались в этой квартире в 1928 году, ее занимала молчаливая, замкнутая супружеская пара. В «слободке» нашей, жившей своей сложной, буйной, то дружеской, то междоусобной жизнью, этих людей, явно всех сторонившихся, недолюбливали. Упоминавшаяся Мария Васильевна, женщина умная и хитрая, которая сразу завела дружбу с нашей семьей (почему, скажу позже), говорила о них: «Эти гордецы!»
Через несколько лет глава семьи, Георгий Иванович, был арестован и исчез навеки, за ним вскоре последовала жена. А в комнату, которую, как я помню, ремонтировали красноармейцы, вселился молодой еврей с семьей — чекист Шифман, следователь по делу этого нашего репрессированного соседа, получивший его комнату. Теперь в бывшем кабинете поселилась крикливая местечковая семья, вечная закваска коммунальных ссор и скандалов: жена Шифмана Лиза, ее старшая сестра, ведшая у них хозяйство, и двое детей, Боря и Роза. Их судьбы тоже носят отпечаток времени.
Глава семьи вскоре был направлен на ударную работу — строительство. Именно он сносил нашего Николу «на курьих ножках» и строил на его месте женскую школу. Он и здесь отличился, и его послали учиться. К началу войны стал врачом — и вскоре погиб на фронте. А Роза, ровесница моего сына, впоследствии принесла семье на какое-то время своеобразную известность: она была одной из первых московских девушек, подвергшихся шельмованию в прессе за вольный образ жизни и связь с иностранцем.
Но кто же были те исчезнувшие супруги, которые до Шифманов жили в бывшем кабинете Шполянского? Через много лет, занимаясь в Отделе рукописей Ленинской библиотеки фондом Н.Н. Орлова, секретаря Русского библиографического общества при Московском университете, я выяснила, что общество это, как и другие общественные организации интеллигенции, было закрыто в конце 20-х годов, а участники его арестованы и большей частью погибли. Так вот, соседом нашим был известный в то время книговед и библиограф Георгий Иванович Поршнев. В энциклопедических справочниках датой его смерти указан 1941 год, и если она верна, то он провел в лагерях более 10 лет. Но, возможно, дата вымышлена чекистами, а истинная вряд ли когда-нибудь станет известна.
В первой из двух комнат, образовавшихся из перегороженной столовой, жили Тимофеевы — единственная в нашей квартире рабочая семья, хотя, казалось бы, ими и должны были «уплотнять» буржуев. Она состояла из высохшей от горестей и тяжелого труда Ефросиньи Ивановны, вдовы, кормившей семью, работая ночной мойщицей вагонов в трамвайном депо, и четырех ее детей. Днем она стирала, стряпала, ходила за продуктами и иногда ложилась на час — два. Как она жила всю жизнь без сна, не понимаю, но сквозь дымку лет мне видится ее всегда безмолвная фигура в черном, как призрак, двигающаяся по коридору. Дети были туберкулезные и умирали один за другим. Первой виденной мною смертью стала смерть ее дочери, моей сверстницы и подруги Нади. Отпевали ее у Бориса и Глеба, и для меня это было не только первое столкновение со смертью близкого человека, но и первое присутствие на церковной службе — одно из сильных впечатлений отрочества. Из детей Ефросиньи Ивановны остался в живых только старший сык Коля, который потом обитал в этой же комнате со своей семьей. Его сын — ровесник моего Юры.
Вторая, маленькая часть, столовой и одна из спален принадлежали Шишкиным. В столовой жила Лидия Васильевна с дочерью Галей, в спальне — ее сын Борис, потом женившийся и уехавший из квартиры. У красавицы Гали жизнь не ладилась. Разведясь после недолгого брака и оставшись с маленькой дочерью, она не смогла приобрести профессию, начала работать официанткой в «Метрополе» и вскоре стала хорошо оплачиваемой проституткой. Она не принимала никакого участия в жизни «слободки», почти целый день спала, а под вечер отправлялась к ресторанам. Помню, как она собиралась туда, наводя последнюю красоту перед зеркалом в ванной — очень красивая, как мне казалось, очень нарядная, но всегда грустная. Матери, суровой и властной женщины, она боялась смертельно, хотя именно своими доходами кормила ее и дочь. Этот страх и погубил ее. Когда она случайно забеременела, мать была вне себя. Крик стоял несколько дней, и все слышали его, принимая сторону кто матери, кто дочери. Галя сделала аборт (разумеется, подпольный — аборты были запрещены) и погибла от сепсиса. Лидия Васильевна осталась с внучкой, воспитала ее и дала высшее образование. Не знаю, на что они жили.