Это стало нежданным ударом для Жени. Соседи говорили, что раньше она была бойкой, веселой, но спокойной женщиной. Я же застала ее злобной, не владеющей собой и вспыхивающей от любого пустяка. Зло срывалось на любом, кто подворачивался под руку, — понятно, как это сказывалось на атмосфере нашей перенаселенной, так трудно жившей «елободки». Но главным объектом злобы оказался, естественно, ее маленький сын. Она избивала его, не кормила, вышвыривала из комнаты в коридор, где он сидел, сжавшись в комочек, пока кто-нибудь из нас не уводил его к себе, умывал и кормил. От постоянных побоев он уже плохо слышал.
Однажды, услышав особенно дикие вопли ребенка, я потеряла терпение и, ворвавшись к ним в комнату, увидела валяющегося на полу мальчика, которого мать била собачьей плеткой, крича: «Не воруй!» В азарте она не заметила меня, и я легко вырвала плетку, сурово сказав: «Еще раз побьешь его — будешь в тюрьме!» С этими словами я подняла мальчика и, при горячем сочувствии соседок, повела его на кухню умыться. Женька шла за нами, рыдая и приговаривая: «Он хлеб, хлеб у меня украл!». Плетку я тут же у нее на глазах разрезала на куски и выбросила в помойное ведро. Разумеется, она и потом била сына, но таких истязаний больше не было.
В другой бывшей спальне жил племянник Зорина Николай Сергеевич, работавший где-то продавцом. Он не был женат и, думаю теперь, был гомосексуалистом. Во всяком случае, в течение многих лет он жил у себя в комнате с другом, и взаимная их нежность бросалась в глаза. Но тогда такие соображения мне и в голову не приходили (вообще в проблемах секса я долго сохраняла детскую наивность).
Друга этого, кстати, звали Алеша Чичкин. Единственный потомок знаменитых купцов Чичкиных, молочные лавки которых, отделанные кафелем, были разбросаны по всей Москве, и в наше время оставшись молочными, Алеша был музыкантом и впоследствии долгие годы заведовал в консерватории коллекцией музыкальных инструментов (не знаю, как ее правильно назвать).
И наконец, последняя комната при кухне, предназначенная для прислуги. Там и жили бывшие прислуги Зориных, две Насти — Бокарева и Тишкова. Первая из них потом вышла замуж и уехала, другая жила там всю жизнь. Как она выдерживала всю жизнь соседство с кухней, всегда битком набитой людьми, с криками, спорами и ссорами, в лучшем случае с беспрерывной болтовней женщин, — не понимаю. Зато Настя всегда все знала и, думаю, неплохо справлялась с функцией осведомителя «органов».
Вечерами на кухне собиралась молодежь, играли в разные игры, болтали, пели, танцевали. Дверь в коридор мы закрывали, но Настя-то оставалась рядом, не обращая на веселье ни малейшего внимания. В конце концов, как тень отца Гамлета, появлялся Николай Дмитриевич, требуя, чтобы мы разошлись. Почему-то это вызывало только приступ смеха.
— Вы тут как отец или как ответственный съемщик? — кричали мы. — Если как отец, забирайте Татьяну! А мы останемся!
Но все-таки веселье прерывалось, и мы расползались по комнатам.
Мы уехали с Большого Ржевского в 1946 году, тоже в коммунальную квартиру, но подлинным образом советской коммуналки для меня на всегда осталась та, где я прожила 18 лет, а опыт жизни в ней, как оказалось, был очень важен для меня в дальнейшей жизни.
Годы учения. Лето 1935 года в моей жизни. — Одесские Ямпольские
Осенью 1930 года мне было 14 лет и предстояло поступать в техникум. Своего будущего я себе не представляла. Модна была химия — я решила стать химиком. Начала я с того, что попыталась поступить в химический техникум, занимавший часть помещений нашей школы. Не могу не заметить, что родители мои и не подумали взять на себя хлопоты о моем дальнейшем образовании, — тогда вообще так поступали. Четырнадцатилетней девчонке полагалось и решать и поступать самостоятельно.
Здесь я и получила первый урок классового подхода. В списке принятых меня не было, а в канцелярии, куда я обратилась, мне дали узкую бумажку — выписку из приказа с таким текстом: «Отказать, как дочери специалиста».
Как это было пережить? А ведь я горячо сочувствовала «классовому подходу» и «классовым боям», какими, с моей точки зрения, было, например, раскулачивание, так восхищалась моей одноклассницей Тамарой Петросян, поехавшей для участия в нем с комсомольской бригадой куда-то в Подмосковье. Как я горевала, когда ее там убили, и ненавидела всех «классовых врагов»!
В конце концов мне удалось убедить себя, что отказ справедлив; я смирилась и после недолгих поисков поступила все-таки учиться химии на так называемые спецкурсы — еще один вид среднего образования. Однако учиться там мне долго не пришлось: как я уже упоминала, зимой у меня начались припадки, похожие на эпилептические. Сперва долго пытались лечить их дома, — но безуспешно. Потом я два месяца лежала в Институте нейрохирургии на Солянке, где директором был Н.Н. Бурденко, а моим лечащим врачом — незабываемый, обаятельнейший Андрей Андреевич Арендт. Они долго возились со мной, нашли наконец причину — нарушение кальциевого обмена — и постепенно вытащили меня из острого периода болезни, которую я считала уже неизлечимой, а себя, следовательно, погибшей для нормальной жизни.