Второе увлечение тех лет — музыка. Никогда больше мне не удавалось столь систематически посещать концерты в консерватории. И Даня меня водил, и сами мы с Ирой и Витей, а также с другой моей подругой Нюсей Явнозон покупали билеты. Большой зал сделался для нас тогда просто вторым домом. Москва была еще не так отрезана от западного музыкального мира, как потом, — гастролировали крупнейшие исполнители и дирижеры, и мы все это с жадностью впитывали. Каким духовным событием стал, например, приезд Отто Клемперера, в один сезон продирижировавшего всеми бетховенскими симфониями!
А еще был каток на Петровке, куда мы бегали по вечерам, и, натурально, мальчишки — скоропреходящие романы с которыми то возникали, то незаметно рассасывались. Довольно упорный обожатель Саша Жигулин посвящал мне стихи, которые я долго хранила, хотя автор не вызывал у меня никаких эмоций. Ближе к последнему курсу начали возникать знакомства со студентами находившегося в нашем же здании Института химического машиностроения (МИХМ), и некоторое время мы с Ирой воображали, что влюблены в двух из них — Колю Гринчара и Додика Падейского. Потом мы уехали на практику, и все это рассеялось, как дым.
Но вот зимой 1932/1933 года на студенческие каникулы приехал из Одессы Лева со своими друзьями. Он тоже учился тогда в техникуме — только не химическом, а мелиоративном, и будущей специальностью интересовался не больше, чем я своей. Он привез с собой двух своих сокурсников, Колю Базько и его возлюбленную Муру, а главное, своего лучшего друга Павлика Ямпольского.
Я не виделась с Левой семь лет и как-то подзабыла его, хотя мы изредка писали друг другу. Он оказался не просто таким же замечательным, каким представлялся мне в детстве, но еще лучше. И я была счастлива эти две зимние недели, служа ему и его друзьям гидом по Москве, куда все они попали впервые. Думаю, что их восхищение нашим городом и страстное желание жить здесь возникло отчасти и благодаря моим способностям экскурсовода. Во всяком случае, они поставили перед собой такую цель и следующей осенью ее осуществили. Лева окончил техникум и сумел получить распределение в Москву, а Павлик, как сын «лишенца», еще зарабатывавший себе рабочий стаж, нигде не учился, а работал в Одессе на заводе и просто уволился и поехал с ним.
Они сняли комнату на Пресне, и вся зима прошла у нас в интенсивном общении. Что за чудные были вечера в комнатке, где, кроме железных коек, на которых мы сидели, было только несметное количество пустых бутылок! Потому что пили эти юноши беспрестанно. Но мы, конечно, ходили и по театрам, концертам и без конца в кино. Надо сказать, что моим общением с ними, радостью моей жизни, была крайне недовольна моя мама, боявшаяся вредного, по ее мнению, влияния ребят. Если бы она знала, как целомудренно было это общение! Разумеется, как всегда в таких случаях, ее недовольство имело лишь один результат: я брала коньки и делала вид, что благопристойно иду с девочками на каток. Неизбежность такого маскарада только украшала нашу дружбу и делала ее уголком глубоко личной жизни, куда родителям доступа не было.
Но весной все это оборвалось. Павлик заболел плевритом, перешедшим в пневмонию, за ним приехал отец и увез домой. Леве не хотелось оставаться одному, он подрядился в экспедицию, каких тогда было много, а оттуда позднее тоже вернулся в Одессу. Но хотя мы расстались, нас соединяли теперь уже довольно прочные узы дружбы, и в следующие два года мы с Левой постоянно переписывались. В отношениях с Павликом не было ничего похожего на влюбленность, просто нравилось дружить.
Вспоминая это время, я с некоторым даже изумлением восстанавливаю в памяти меру убожества тогдашней жизни: карточную систему, невозможность просто одеться и обуться. Сохранилась фотография, сделанная в мой день рождения, 10 января 1932 года — в соответствующем случаю, нарядном, так сказать, туалете. Что же это был за туалет для взрослой уже девушки? Сатиновое платьице. Вскоре мама решилась сдать в Торгсин последние три еще сохранившиеся у нее серебряные ложки, что позволило купить там для меня шерстяной джемпер, в котором я проходила все студенческие годы — и в техникуме, и в университете.