Скажу попутно: ста лет не прошло, но именно через сорок лет после того зимнего дня на ярусе я оценила в Шварце нового Нострадамуса, совершенно точно предсказавшего личность первого из правящих у нас доныне Бургомистров.
Читая изданные уже в 90-е годы дневники Шварца, я поразилась тому, что «Дракон» был написан во время войны, в эвакуации, и, кажется, так же как «Тень» и «Голый король», воспринимался самим автором только в качестве антифашистского произведения. В лаконичных дневниковых записях о работе над пьесой ни в малейшей степени не ощущается понимание автором глубокого ее подтекста — о природе деспотизма вообще и наиболее близкого, сталинского режима. Кажется, что Шварц, как ни удивительно, сам не понимал, сколь легко и неизбежно этот подтекст будет обнаружен читателями, и совсем не ожидал последовавшей официальной реакции (как известно, разгромная статья «Вредная сказка» появилась в газете «Литература и искусство» еще во время репетиций пьесы в театре Акимова в Ленинграде весной 1944 года и постановка была снята после первого же спектакля; но пьеса, как явствует из моего свидетельства, к тому времени была уже издана Главреперткомом и никогда не отправлялась в спецхран).
В каком-то смысле пьеса Шварца, как ни странно, сыграла решающую роль в определении мною своей жизненной задачи. До тех пор я считала себя историком-исследователем, удачно избравшим себе нишу — историю средних веков, где легче всего увиливать от предписываемого. На работу свою в Отделе рукописей я смотрела как на полезный, но временный этап.
Теперь, сказав себе все до конца, я пришла к другим выводам. Достойно прожить жизнь теперь для меня значило не написать очередную книжку про какого-нибудь средневекового деятеля (я даже не позаботилась издать свою диссертацию о Гвиччардини, хотя такая возможность представлялась), а работать для будущих поколений, собирая и по возможности обнародуя документы для тех, кто сможет в далеком будущем воспользоваться ими и писать правду. Конечно, ни тогда, ни позже я не формулировала для себя свои жизненные цели так высокопарно, но когда я теперь оглядываюсь назад, то понимаю, что не просто плыла по течению, больше не прилагая усилий для изменения своего статуса, а избрала для себя образ жизни, который, как, оказалось, был единственно для меня возможным в данных исторических условиях. Разумеется, платя даже за это, под диктатом условий, множеством компромиссов и беспрекословным участием во многих акциях режима. Это я постараюсь откровенно описать в дальнейшем.
Надо, впрочем, уточнить то, о чем я только что сказала как о компромиссах. Называть мой способ существования — мой, как и множества других людей, — цепью компромиссов, на самом деле, не точно. С чем компромиссы? С совестью? Может ли так стоять вопрос у человека, живущего при советском строе и понявшего его суть? Очевидно, что он обречен жить двойной жизнью, воспринимая это как норму. Говоря метафорически, его положение точнее всего описать как положение крепостного крестьянина в России или негра-раба, родившегося на плантации помещика-южанина в Америке. И тот и другой изначально живут, исходя из своего чудовищного положения, составляющего основу строя, подчиняясь законам этого строя, как бы ни осуждал и ни ненавидел его в душе. При этом убежденность в его прочности и незыблемости не дает почвы для надежд. Ясно, что так будет всегда — по крайней мере, в течение твоей жизни — и, мало того, система будет охватывать все новые и новые территории (как было в результате нашей войны, выигранной все теми же рабами) и все глубже запускать свои корни. В этих условиях жить и действовать — значило играть по ее правилам, лишь устраняясь по возможности от наиболее очевидных мерзостей.
Истфак и террор
Говоря, как мы часто делаем теперь, что система давила на людей, подчиняла их себе и ломала, мы попадаем в логическую ловушку — система противопоставляется людям. В действительности же мы сами, огромное большинство людей, были естественным компонентом, неотъемлемой частью механизма системы. Возвращаясь к моей аналогии, можно сказать, что система так же состояла из нас, как при крепостном строе крестьянство не только не противостояло ему, но было его основой.